землю. — Так горд за него, мой мальчик. Ему тоже пришлось пройти испытания прежде, чем жить в любви и заботе. Нет больше у родителей иной радости, чем знать, что их дети здоровы и счастливы. И я благодарю Бога за это. Так и уходить можно в спокойном духе. — Он убирает руку от наших ладоней, но я не отпускаю от себя ладошку Миланы и крепче сжимаю их. — Милана, тот домик в Сиэтле по праву принадлежит тебе и Питеру, я переоформил его на вас. Приезжайте туда! Считайте, когда будете заходить вглубь, что я рядом с вами, охраняю вас. Похороните меня в Сиэтле, там, где я прожил большую часть своих дней. И не плачьте по мне. Всё происходит в нужное время, в нужный час. Все равны перед Богом. Наслаждайтесь жизнью, дети мои! На могилку приходите в гости, но только с радостью, не проливайте слез. Мы же не на вечность прощаемся. Как и твоя мама, Милана, я так любил белые орхидеи, символизирующие любовь. Приносите их на могилу, пусть порадуют глаз проходящих мимо и мою душу. И похороните меня по христианским традициям. Пожалуй, это всё, что я хотел сказать… — Он целует крест на своей груди с нескрываемой горечью. — Последние мои минуты были полны счастья. Слава Господу! Слава Господу!

— НЕТ! — обливается слезами Милана, крича. «Последние секунды близятся». — НЕТ! НЕТ! Я СЕЙЧАС ЖЕ БУДУ ИСКАТЬ ВРАЧА, ОН ПОДБЕРЕТ ТЕБЕ ЛЕЧЕНИЕ, ОН СДЕЛАЕТ ВСЕ, ЧТОБЫ ТЫ ОСТАЛСЯ ЖИТЬ! — Милана стонет так громко, что отпугивает ангела, пришедшего за отцом и тот не может спокойно забрать его с собой, оттого и отнимает живьем, что от отца из-за боли раздаются возгласы. — ДЖЕКСОН, СКАЖИ! СКАЖИ, ЧТО МЫ ОТЫЩЕМ ВРАЧА!

Сжатый в немой горести, потрясенный тем, что любимую выворачивает наизнанку, я подхожу к ней, сажусь на корточки и обхватываю ее своим телом, но она силится вырваться и припасть к отцу.

— Родная моя, — проговариваю тихо-тихо, гладя по коже ее рук. Это единственное, что я в силах выразить словами. Слезы выплескиваются из моих глаз.

Самые горькие слезы — это те слезы, которые невозможно выплакать.

— ПАПА! ПАПА! — вскрикивает она, когда тот замолкает, корчась от боли. — НЕ УХОДИ…

— ОТЕЦ, — кричу я истошным голосом, вскочив с места.

— Дочурка, сынок, — и снова будто что-то возрождается в нем, — я уже сделал все, чтобы уйти… попросил прощение, словно побывал в очистительной купели, и это будет лучшая для меня смерть. Я прошел свой путь раскаяния. В могилу все души входят обнаженные. Я не посягаю на вечность. Пора… — Плачущие над ним, мы держимся за его ледяную руку. — Бог даст, свидимся, — издает предсмертный лепет его призрак и коченеет от холода. — Эти колокола мои, я уже их слышу.

— ПААААААААААААААПА, — визжит горестно Милана, раскрывая в крике рот. Разделенная миллионами миль с ним, она согревает его руки жарким дыханием, силясь воскресить его.

Он улыбается, смотрит сначала на меня, потом на дочь, задерживая взгляд настолько, насколько это возможно. Под первые-первые лучи зари, освещающие его ступни, будто накрывая на них одеяло вечности, он протягивает руки над головой словно возвышается к небесам и с последним хрипом: «Прощайте», опрокидывается на подушку. И дневной свет для него гаснет, сменяясь нетленным покоем. Душа несчастного отлетает в туманную бесконечность, где царит особенный холод и вечный свет… Он не шевелится и не говорит ни слова — умер счастливым, смотря на дочь лучистыми глазами, покуда не перестало биться его сердце.

«Он пережил звезды и на рассвете навеки уснул».

Глава 72

Милана

Раздаются глухие незримые звуки колоколов, воздымая факел смерти. Я тону в печальной мгле. Рука смерти унесла моего папу тогда, когда мы посадили новое деревце отношений. Мольба о спасении, обращенная в неизмеримое пространство, — ничтожна. С ним явилось и мое спасение, и утешение.

Потерявшую опору в отце, я испускаю судорожные вздохи, плача, плача… Спрятав лицо в ладонях, онемев от горя, я пытаюсь собраться с мыслями. Сердце беспощадно колит в груди. Джексон, вызвав врачебную бригаду в палату, прижимает меня к груди, успокаивая и плача вместе со мной, но всё тщетно. Я не желаю слышать никакие слова утешения.

Согбенная под тяжестью несчастья, я задерживаю помутненный взгляд на неподвижном теле папы. Ледяной тяжелый труп раскрывает во мне старую рану, когда я в предрассветном сумраке прощалась с дедушкой, и эта пелена боли словно воскресает.

Врачи переговариваются между собой и начинают покрывать его простыней.

Затопившая скорбью душа, издает пронзительно-громкие вопли:

— ПАПА, ПАПА, куда… — дико распускаю слезы, смешанные с чувством отчаяния и болью. — КУДА ВЫ ЕГО ЗАВОРАЧИВАЕТЕ С ГОЛОВОЙ, ОН ЖЕ ЗАДОХНЕТСЯ? КУДА? КУДА? — Выпрямившись, выдавая отчаянные вопли, я иду за ними; слезы беспорядочно льются по щекам. — КУДА ВЫ ЕГО УВОЗИТЕ? — Отталкиваю людей, не видя ничего перед собой, и цепляюсь за окаменевшую ногу папы, шепча: — Папа, папочка, проснись, пожалуйста. Не дай им тебя забрать, умоляю…

Обращаюсь к врачам:

— СЕЙЧАС ОН ПРОСНЕТСЯ. ОН УСНУЛ, ОН ПРОСТО УСНУЛ, ПОНИМАЕТЕ? СДЕЛАЙТЕ ЖЕ ЧТО-НИБУДЬ, ЧТОБЫ РАЗБУДИТЬ ЕГО? НЕУЖЕЛИ НИЧЕГО НЕЛЬЗЯ СДЕЛАТЬ? — Разъяренная, я сильно дергаю папу за ноги, еле приподнимая их, продолжая надсаживать горло, охрипшее от криков: — НЕТ! Я НЕ ОТДАМ! НЕ ОТДАМ!

Джексон оттаскивает меня с силой, что-то поговаривая на ухо и схватывая за плечи, но я не позволяю никому отвернуть себя от отца, поэтому тянусь к нему, ухватывая папу за свисающую с кровати, торчащую из-под покрытия сверху него, руку.

Выбиваясь из рук Джексона, я держусь за отца, который никак не просыпается, не отвечает на мои попытки спасти его.

— Ей немедленно нужно вколоть успокаивающее! — восклицает громко один из трех врачей.

Из последних сил разоравшись, утонув в рыданиях, я не прекращаю отгонять всех от папочки.

— НИЧЕГО ЕЙ НЕ НУЖНО! — заверяет Джексон и подхватывает меня на руки, откидывая волосы со лба, оттягивая с силой от отца. — Я сам успокою её.

— НЕТ! НЕТ! НЕ УНОСИТЕ ЕГО, ПОЖ…АЛЛЛУЙ…СТА… — Я колочу Джексона по спине, чтобы он отпустил от меня, тряся головой.

— Милая моя, нам пора, — выдает Джексон тусклым голосом, красными глазами смотря в мои и разворачивается, говоря вслед: — Позвоните мне, когда его тело нужно будет забрать…

Джексон покрывает меня утешающими словами, но я ничего не слышу и не вижу перед собой.

— НЕТ! ПОЧЕМУ ВСЕ ЗАПРЕЩАЮТ МНЕ ИДТИ К ОТЦУ? ПОЧЕМУ? ПОЧЕМУ? ПААААААПААААА, ПАПОЧКА… ПУСТИТЕ МЕНЯ К ОТЦУ, ПУСТИТЕ… — вырывается несвязный слабый крик из моего горла уже в холле больницы, и я теряю голос. — Пап…оч…ка… навсегда… уснул… —