Да, я любопытна. Только это и осталось. Но ждать недолго: ответ на последний, самый важный вопрос я получу уже завтра.

Однако идет Антоний… Я должна прерваться.

Он ступил в комнату, принеся с собой свет.

— Почему так темно? — пробормотал он.

С помощью своей лампы он зажег все светильники, включая разветвленный канделябр в углу. Пока он делал это, я выскользнула из-за письменного стола, перебралась на кровать и накрылась одеялом.

Я смотрела на него, когда он двигался по комнате: по-прежнему несгибаемый, полный силы.

— Пора отдохнуть, — промолвил Антоний, снимая доспехи и тунику.

Он делал это сам, не стал звать Эроса.

— Через несколько часов я надену вас снова, — сказал он своим доспехам, положив меч и кинжал поверх стопки.

— Оставь их, — сказала я ему, раскрывая объятия.

Он пришел ко мне, как бывало сотни и тысячи раз. Мы повторяли то, что мы часто делали раньше. Ничего исключительного. И в самой ординарности было нечто успокаивающее.

— Ты говорил с детьми?

Лишь этот вопрос прозвучал как нечто новое, отличавшее наш разговор от прочих.

— Да. Только что. Мне пришлось нелегко.

Завтра детям предстояло покинуть свои покои и укрыться в специально подготовленных помещениях.

— Им тоже, — отозвалась я.

— Для них это станет игрой, — возразил он. — Дети любят тайные ходы, убежища и казематы.

— Зачем тебе понадобилось столько света, если мы собрались спать? — спросила я. Мне вовсе не хотелось вставать и гасить лампы.

— Потому что я хочу посмотреть на тебя, — ответил он, чуть отстранившись. И не добавил: «В последний раз».

— Тогда смотри, — растроганно отозвалась я.

Антоний всмотрелся в мое лицо внимательно, словно читая книгу.

— Четыре года твое лицо заполняет мой взор, — произнес он. — Это все, что я видел и хотел видеть.

Я не сдержала улыбки.

— Выходит, Октавиан был прав? Он говорил, что триумвир не видит ничего, кроме Клеопатры, и его мир съежился до размеров царицыной спальни?

— Это искажение действительности. Я сказал, что ты заполнила мой мир, а не затмила его. Напротив, благодаря тебе я многое стал видеть яснее.

Не нужно было говорить о том, что он делал ради меня: я все понимала без слов. Наглядевшись на мое лицо, Антоний закрыл глаза, подался вперед и поцеловал меня.

Мы крепко обнялись и долго лежали, не разжимая объятий, пребывая уже за пределом страсти. Потом я сказала то, что должна была сказать.

— Завтра, когда ты уйдешь на битву, я с Мардианом, Ирас и Хармионой отправлюсь в мавзолей. Но мы не запремся там окончательно, пока не получим вестей о том, чем завершилось дело. Если во дворец вступит Октавиан, он не застанет нас живыми и не получит мои сокровища. Чтобы избежать ошибки, мы должны условиться о сигнале, с помощью которого ты дашь мне знать об исходе битвы. Если я не услышу труб и крика: «Анубис!» — мы скроемся в усыпальнице и поступим, как задумано.

— Почему «Анубис»?

— Потому что все прочее — мое имя, твое имя, «Исида» или «победа» — может выкрикнуть кто угодно, но никому не придет в голову призывать Анубиса. Нельзя допустить ошибки. Иначе мы можем умереть, не зная, что Октавиан разбит.

Как я ненавидела это слово — «умереть».

— А если он победит, мы все равно умрем, но время и способ нашей смерти выбирать не ему.

— Да. — Антоний поник головой.

— Хватит на сегодня об этом, — сказала я.

— Странно, как много раз я готовился к смерти, — промолвил он. — В Парфии, в Паретонии… Тогда друзья не дали мне довести дело до конца, а теперь об этом рассуждаешь ты, моя жена.

Мне вдруг показалось, что он видит во мне бесчувственного вестника смерти. Но ответить я смогла лишь одно:

— Тогда еще не пришел твой срок. Если ты делаешь что-то несвоевременно, боги сердятся, но откладывать деяние, когда час настал, значит противиться их воле.

Я провела губами по его лбу под самой линией волос.

— Я всегда буду с тобой, — шепнул он.

— Я тоже, но уже не здесь. Мы встретимся в Элизиуме.

Верила ли я в это? Существуют ли они, Елисейские поля с их цветами и бабочками, дожидаются ли нас? Я хотела верить. И хочу сейчас. Сейчас…

— Почему нам не принять смерть вместе? — горестно спросил он. — Умирать порознь так жестоко.

— У нас не получится, — твердо ответила я. — Ведь ты остановишь меня, а я тебя. И пока мы щадим друг друга, Октавиан схватит нас обоих. Нет, у нас один путь.

Я обняла его еще крепче, словно пыталась защитить от этого.

Я не могла отправиться с ним на битву — мне нужно быть с моим городом. Антоний же не мог остаться со мной: его дело — вести армию. С рассветом нам предстояло расстаться и каждому умереть по-своему. Мне не пристало принять смерть от меча, сидя в седле, а для него не годился мой способ, позаимствованный у фараонов. Он должен уйти как римлянин, я — как египтянка.

— Если ты хочешь быть со мной, — сказала я ему, — дерись завтра так, как не дрался никогда в жизни. Думай о том, что готовиться к смерти должен Октавиан. Возможно, он завтра падет, не дожив до возраста Александра. Это в твоих силах!

— Все, что в человеческих силах, я сделаю. Но боги…

«Будь они прокляты, эти боги! — невольно подумала я. — Мы обойдемся без них!»

Антоний закрыл глаза и лежал неподвижно, рукой обнимая мои плечи. В тусклом свете я видела его расслабленные полусогнутые пальцы, но дышал он (я не могла не заметить) не так глубоко, как во время настоящего сна. Скорее, он просто дремал.

И тут, лежа рядом с ним в тишине, я услышала некие звуки, похожие на отдаленную музыку. Неужели кто-то в затаившемся городе не спит и празднует? Разорвав столь непривычный для Александрии покров тишины…

Я напрягла слух и разобрала звуки получше. Играли флейты и… тамбурины. Это походило на праздничную процессию. Но кому пришло в голову устраивать веселье на улице посреди ночи — да еще такой ночи?

Я выскользнула из-под руки Антония и поспешила по холодному мраморному полу к окну. Однако, хотя внутри мерцал дружелюбный огонек, снаружи царила глубокая темная ночь. Я ничего не увидела. Внизу во всех направлениях раскинулся тихий выжидающий город: кое-где горели редкие факелы, и полной тьме противостояла белизна зданий.

Море отражало свет звезд, позволяя мне видеть флот Октавиана, стоявший за волноломом. На востоке — если это не было игрой моего воображения — небо слегка окрасили багрянцем костры его армии.

И снова музыка. Теперь громче, отчетливей, явно не с территории дворца, а со стороны Канопской дороги. Судя по всему, там немалая компания гуляк, распевающих песни, пританцовывающих, играющих на флейтах, цимбалах и барабанах. Они движутся на восток, вот-вот появятся на виду. Но нет — звук усилился, сделался громче, но теперь он явно доносился снизу. Из-под земли, из-под самого дворца! А потом, словно гуляки прошествовали под дворцом, долетел с другой стороны Канопской дороги. Так никого и не разглядев, я открыла дверь на террасу, выскочила наружу и устремила взор вдоль широкой мраморной улицы… Она оказалась пуста. Пуста, но наполнена звуками, которые, как я с ужасом и болью вдруг поняла, были мне знакомы. Я уже слышала их прежде. Слышала в ночь, когда умер мой отец.