— Вы что ж, мадам, и по субботам работаете?

— Приходится, — вздохнула бывшая староста.

— А льготные кредиты даете? — полюбопытствовал Жарынин, притормаживая.

— Даем, — кивнула Валюшкина, поблагодарила режиссера и, выходя, почти равнодушно бросила Кокотову: — Звони. Иногда!

Автор «Знойного прощания» смотрел вслед длинноногой, почти уже незнакомой бизнес-леди, казавшейся со спины совсем юной. И снова, в который раз, он удивлялся этой странной женской особенности — умению, одевшись после буйной постельной вседозволенности, обернуться неприступным холодным существом, словно бы прилетевшим с далекой планеты, где размножаются с помощью загадочных улыбок.

Далее мысли его по обыкновению разветвились. Он грезил, как с помощью трех оставшихся таблеток камасутрина приведет в рыдающий восторг Наталью Павловну. Одновременно Андрей Львович обдумывал способ потактичнее и понежнее отвадить Валюшкину, представив минувшую ночь милой, нежной, незабываемой, но ни к чему не обязывающей плотской оплошностью двух соскучившихся одноклассников. При этом он ощутил в сердце одиночество, и ему страшно захотелось, чтобы Нинка бегом вернулась к машине и, зарыдав на глазах у изумленного соавтора, призналась, что жить без Кокотова не может…

— Вы замечали, коллега, что в архитектуре банков есть нечто от языческих мегалитов?

— Пожалуй… — буркнул Андрей Львович, наблюдая за тем, как Валюшкина, дружески кивнув охранникам, скрылась в прозрачном мраке стеклянных дверей.

— С анализами, я вижу, у вас все в порядке? — проследив его взгляд, съехидничал Жарынин.

— Да, слава богу, пока нормально…

— Накренили бедную женщину!

— Я бы попросил.

— Да ладно… Очень, очень милая дама! Только разговаривает она у вас как робот устаревшей модели.

— Это от смущения.

— Наверное… Сразу видно: порядочная, скромная и одинокая. Хотя Сен-Жон Перс говорил: «Приличная женщина предпочтет ночное одиночество утреннему стыду». Хм-м… Старомодный мечтатель! Зачем она только связалась с таким распутником, как вы? Не понимаю…

— Мы вместе учились.

— Да? Вы сохранились гораздо хуже, чем она. Но это кое-что объясняет. Заманчиво улечься в постель со своей юностью. Освежает. Не надо мне было вас развязывать.

— В каком смысле?

— В прямом. Бедная Валентина! Бедная Наталья Павловна! Вы, Кокотов, на глазах превращаетесь в человекообразного кобеля! Но хватит о бабах. За работу! Мозг еще бодр. Как говаривал зануда Сен-Жон Перс: «Утром все гении!» Придумали что-нибудь новенькое или некогда было?

— Завидуете? — усмехнулся писодей с ленивой дерзостью.

— Я? Нет, просто думаю: отобрать у вас аванс или начать регулярно бить? Выбирайте!

Андрей Львович нащупал в боковом кармане похудевший бумажник. Большую часть денег он спрятал в квартире, как обычно, во втором томе «Коммунистов» Луи Арагона, купленных в шестидесятые годы Светланой Егоровной в нагрузку к сборнику Сергея Есенина «Отдам все сердце октябрю и маю…» Много лет назад, получив первый серьезный гонорар и не доверяя банкам (справедливо, как показал дефолт), Кокотов оборудовал тайник, вырезав в тысячестраничнои эпопее сюрреалиста-расстриги прямоугольное углубление размером с купюру, скрытое от чужих глаз переплетом. Там и хранились скромные сбережения.

— Что молчите? — спросил Жарынин.

— Думаю…

Кокотов и в самом деле думал. Возвращать деньги, ставшие уже частью его жизни, конечно, не хотелось, а узнать на себе, что такое джеб, тем более. Он собрал разбежавшееся сознание в кулак и заговорил свежим заинтересованным голосом, словно пытливые мысли о новом сюжете не покидали его ни на миг:

— А если, допустим, Юля с Борей у нас знакомятся, ну… э-э-э… например… в… «Аптекарском огороде»?

— Где-е?

— Вы что, никогда не были в «Аптекарском огороде»? — удивился писодей так, будто речь шла о скверике перед Большим театром.

— Не-ет, не был… — чуть растерялся режиссер.

— Это же прямо возле метро «Проспект Мира». Его еще Петр Первый основал!

— Метро?

— Огород!

— Забавно! Ну и?

Кокотов принялся бойко рассказывать про «Аптекарский огород», этот уникальный оазис редкостной флоры посреди асфальтово-бетонной Москвы. Особенно ярко и подробно он расписал трехсотлетнюю лиственницу, пруд, вырытый в восемнадцатом веке, а затем углубился в ботанические диковины, вроде листовника сколопендрового и лилии слегка волосистой.

— Слегка? Неплохо! — кивнул Жарынин и с одобрением посмотрел на соавтора. — Значит, даже листовник сколопендровый там есть?

— Есть.

— С ума сойти! И что же делает в этом огороде наша Юлия?

— Ну, не знаю… Гуляет с ребенком или читает…

— Нет! Никакого ребенка! — режиссер сердито стукнул по рулю. — Куда его потом девать? Это ж не котенок, черт побери: отдал в хорошие руки и забыл. Замучаемся к бабушкам пристраивать. А убивать детей нельзя. Даже в кино. Наша Юлия — одинокая замужняя женщина. Это понятно? Она тихо сидит на лавочке и читает. Кстати, эта ваша подружка замужем, с детьми?

— Нет, в разводе. Дочь, взрослая, в Америке.

— Я так и думал. К тому же работает в банке. Не женщина, а мечта одинокого обалдуя, вроде вас. Что она читает?

— Не знаю. Мы еще с ней не настолько близки…

— Неужели? — Жарынин насмешливо дернул косматой бровью. — Раньше сперва говорили о книгах, а потом шли в постель. Теперь — наоборот. Я вас спрашиваю, что читает наша Юлия?

— Может, детектив Морилиной?

— Никогда! Женщина скорее заболеет простатитом, чем напишет приличный детектив.

— А как же Агата Кристи?

— Это псевдоним, вроде Аннабель Ли.

— Может, Дмитрия Волова? — смутившись, предложил Кокотов.

— Нет, у него все силы уходят на любовь к себе — на литературу не остается.

— Радмилу Улиткину!

— Наша Юлия — русская женщина. Зачем ей нудные истории из жизни отъезжающих на историческую родину? Думайте!

— Виктора Белевина?

— Вы еще нашей девочке галлюциногенных мухоморов предложите!

— Виктора Урофеева?

— Юля — приличная женщина и не терпит матерщины. Пусть его читают западные русисты…

— Макунина?

— Нет, он пишет ради премий, а как сказал Сен-Жон Перс: «Путь к забвению вымощен „Букерами“».

— Ольгу Свальникову?

— Кокотов, вы что садист?

— Михаила Пшишкина?

— Вы сами-то пробовали эти филологические водоросли?