— А Черевков?

— В командировке.

— Анита?

— Осталась ночевать у подруги, сиречь у Молокидзе.

— Может, все-таки дать им хотя бы день-два, чтобы привыкли друг к другу? Тайное свидание. Первый поцелуй. А то так сразу… под луной… — засомневался автор «Беса наготы».

— Кокотов, в вас течет кровь лабораторной лягушки! Настоящая любовь сваливается на человека как сталактит. Бац в темечко! Вот вы долго ухаживали за вашей Нинчушкой?

— Нинёнышем, — сварливо поправил Андрей Львович. — С выпускного вечера.

— Да-а? Долго. Сочувствую. А за Лапузиной?

— С пионерского лагеря…

— Да-а-а? Никому этого не говорите. Наши герои соединятся сразу, в день знакомства. Я вам обещаю! Ах, как я это сниму! Ночной мегаполис, мигая воспаленными окнами, обступает «Огород» со всех сторон, порывы ветра треплют экзотические кроны и душные соцветья, а они, как Адам и Ева, сияя в ночи лунной наготой, никак не могут насытиться друг другом… А потом усталые, но довольные, Боря и Юля остудят свои разгоряченные тела в тайной прохладе старинного водоема. Не возражаете?

— Угу, — кивнул писодей, подумав, что никогда бы не пустил в этот пруд Обоярову.

Во-первых, там наверняка водятся пиявки и лягушки. Во-вторых, она бы вышла потом на берег, вся облепленная ряской и тиной, а душевых кабинок нет. Не Сочи! Конечно, можно потом омыться в бассейне с золотыми рыбками. И он живо вообразил нагую Наталью Павловну, плывущую в зеленой воде, как богиня, в ореоле медлительных вуалехвостов. Однако его фантазии были внезапно прерваны «Полетом валькирий».

— Как? Не может быть! Предатель! — нахмурился Жарынин. — Заприте и никуда не выпускайте! Вызовите срочно нотариуса. Потом объясню. Да, за мой счет. Мы уже близко…

— А что случилось?

— Измена! Нет ничего хуже вероломной старости! — ответил игровод и нажал педаль газа.

Белоколонное «Ипокренино» выткалось из легкого сентябрьского воздуха, словно усадебная греза Борисова-Мусатова. Однако вместо завитых барышень в кринолинах и шалях, вместо дворяночек, томящихся у водоема, соавторов ждали у балюстрады встревоженный Огуревич, тоскующие бухгалтерши и Ящик со своей Златой. Валентина Никифоровна скользнула по Кокотову показательно равнодушным взором — таким женщины обычно награждают былых постельных сообщников. А Регина Федоровна, не выдержав, кинулась к режиссеру на шею:

— Дима!

— Выздоровела? — Он огладил ее движением коннозаводчика.

— Совсем! — ответила она с придыханием.

— Где этот старый обжора? — грозно спросил Жарынин.

— У себя… — хором ответили встречающие.

— Он ни с кем еще не виделся?

— Нет, — донес старый чекист.

— По телефону разговаривал?

— Нет, мы обрезали провод, — сообщила Злата.

— Интернет?

— Ну что вы, он даже мобильным не пользуется — боится рака! — объявил Огуревич.

— Отлично! Пошли! — режиссер двинулся к двери.

Все устремились за ним, словно сподвижники за вождем.

Справа на плече повисла соскучившаяся Регина, слева семенил, докладывая, Ящик. Остальные растянулись догоняющей свитой.

— Протокол готов? — тихо спросил игровод.

— Готов…

— Отлично! Они догадались?

— Нет, я сказал, что собираю подписи против вертолетной площадки у газовиков.

— Оригинально!

— А куда мы идем? — уточнил Андрей Львович.

— К Иуде!

— Куда-а?

— К Проценко.

— Это из-за него весь сыр-бор?

Жарынин дико глянул на соавтора и внезапно остановился, стряхнув с плеча Регину Федоровну. Старый чекист по инерции пробежал несколько шагов вперед, продолжая информировать о морально-политических настроениях насельников. Кокотов тоже встал. Валентина Никифоровна от неожиданности мягко толкнула его грудью и смутилась до румянца. Разогнавшись вслед за вождем, массивный Огуревич чуть не затоптал миниатюрную Воскобойникову. В результате в коридоре образовалась небольшая толпа, напоминающая митинги времен поздней перестройки.

— Сыр-бор?! — громовым голосом трибуна воззвал игровод. — Да вы хоть понимаете всю опасность, весь ужас ситуации?! У нас в «Ипокренине» две глыбы искусства, два народных любимца, две живые легенды — Ласунская и Проценко. Их знает каждый. Вера Витольдовна в суд идти отказалась. Это плохо, но поправимо. А теперь представьте себе, что будет, если самый несчастный король Лир советского театра в суде поддержит Ибрагимбыкова! Представили? Ка-та-стро-фа! А если он даст интервью журналистам и расскажет о коммерческих шахермахерах Аркадия Петровича?

— Ну… я бы… все-таки… — напружил щеки директор.

— Молчите! Из-за вас теперь мы идем в Каноссу к этому старому продовольственному клептоману!

— Но он же просто шантажирует нас! — воскликнула Злата.

— Каждый зарабатывает хлеб как умеет, — вздохнул Жарынин. — Кто-то морит энергетических глистов, кто-то пишет дамские романы, а кто-то шантажирует. Идемте! И прошу меня не перебивать, когда я буду биться за нашу…

— …Тихую гавань талантов, — воткнул Кокотов, уязвленный намеком режиссера.

— Приберегите ваше остроумие для сценария! — грубо оборвал его игровод. — Вперед!

У двери на часах стоял мосфильмовский богатырь Иголкин, видимо призванный на общественные нужды в наказание за беззастенчивое пьянство на поминках. В руках он, точно камергер, держал ключ.

— Отпирай! — приказал Огуревич.

Не постучав, всей толпой они вторглись в комнату. Честно говоря, писодей ожидал увидеть музей-квартиру, где на стенах висят старые афиши и дареные Малевичи, а на полочках теснятся позолоченные фестивальные статуэтки и прочая бижутерия славы, где под зеленой, в стиле ар нуво, лампой щерится древний «ремингтон», зажав в каретке листок со свежими мемуарами про какую-нибудь легендарную Мулю Фрик, всю жизнь прыгавшую с одной великой постели на другую, точно болотный полещук — с кочки на кочку. Однако ничего такого не было в помине: комната оказалась пустынной, как ограбленный гостиничный номер: даже остатков дулевского сервиза в серванте не обнаружилось. Кроме того, в помещении стоял запах казармы, где ночуют солдаты, не мывшиеся со дня призыва. Книг тоже не наблюдалось, за исключением «Моей жизни в искусстве», подложенной под ножку захромавшего столика…

Единственной достопримечательностью помещения являлся сам Проценко — народный артист СССР, лауреат Ленинской, двух Сталинских и трех Государственных премий. Он сидел в ветхом казенном кресле и, нахально улыбаясь, вращал большими пальцами. На нем была древняя полосатая пижама — в таких баловни пятидесятых гуляли по Пятигорску, потягивая из фаянсовых кружек минеральную водицу.