— Я. Тоже. Заметила, — кивнула Нинка и отхлебнула из стакана. — Ты наблюдательный! — добавила она с той особенной интонацией, какая появляется у женщины, если она начала копить в своем сердце хорошие сведения о мужчине, которого хочет приблизить.

— Угу…

Кокотову попались на глаза черные корешки с золотым тиснением, и он вспомнил, как по Москве, еще измученной книжным дефицитом, разнеслась секретная весть: будут давать собрание сочинений Булгакова. Но выделено всего сто подписок на две тысячи столичных литераторов. Когда Андрей Львович, по-дружески осведомленный Федькой Мреевым, примчался в писательскую книжную лавку, там, на Кузнецком Мосту, уже выстроилась длинная-предлинная очередь, достигавшая ЦУМа. Даже привычные к «хвостам» москвичи и гости столицы удивлялись и спрашивали «Что дают?» — но узнав, что «это только для членов СП», уходили, недовольно бурча про отрыв писателей от народа.

Кокотов записался в коленкоровую тетрадку к уполномоченной поэтессе Аэлите Дубовой, сочинившей когда-то дюжину стихотворений об ударниках Магнитки, а затем навсегда отказавшейся от творческого труда в пользу общественной работы. Боевая старушка шариковой ручкой нарисовала ему на ладони номер — 346. Это была катастрофа! Однако опытный Федька, давно и успешно зарабатывавший на жизнь перепродажей книг, добытых в лавке, ободрил неопытного друга: «Еще не ночь!» И действительно, когда после ужина провели перекличку, хвост сократился, а перед закрытием метро жаждущих Булгакова стало еще меньше. Домой Кокотов по совету Федьки не поехал: Мреев предусмотрительно затарился в сороковом гастрономе: из сумки, как ручки гранат, выглядывали горлышки портвейна. Отойдя в ближний подъезд, он выпил, а вернувшись, бросил окрест хищный взор и сразу познакомился с молодой ражей дворничихой, подбиравшей мусор, оставленный писателями. Она оказалась лимитчицей из Гжатска. Сначала рабочая женщина отнеслась к просьбе пустить переночевать настороженно, но потом, хохотнув над похабным Федькиным анекдотом и заметив горлышки бутылок, поняла: у мужчин серьезные намерения. И пока будущий автор «Сердца порока» сладко спал в чуланчике на запасных метлах, будущий главный редактор журнала «Железный век», гремя оцинкованными ведрами, отрабатывал ночлег…

Первая утренняя перекличка, лукаво назначенная писателями, живущими в центре, на 5:30, когда метро еще закрыто, сократило список вдвое, и Кокотов стал сто вторым. Отчаявшийся, недоспавший, исколотый острыми ветками, он хотел в сердцах развернуться и уехать. Но Мреев, опухший, как Ельцин в Беловежской пуще, приказал, дыша перегаром: «Стой где стоишь!»

— Андрей! — позвала бывшая староста.

…И вот в одиннадцать часов, когда по всей стране открывались двери книжных и винных магазинов, началась подписка. Аэлита Дубова, бдительно проверяя членские билеты, впускала писателей в лавку строго по списку…

— Кокотов?!

— Что?

— Ты. Не пьяница?

— Нет. Почему ты спросила?

— Пьяница. У меня. Уже. Был. Не хочу!

Одноклассники еще выпили и помолчали. О чем думала в это время Валюшкина, не известно, возможно, корила себя за то, что женский зов победил в ней материнский инстинкт. А вот Андрей Львович чутко прислушивался к тому, что творит с организмом камасутрин форте. Очень приблизительно эти ощущения можно передать с помощью рискованной метафоры, сравнив тело автора романа «Плотью плоть поправ» с территорией какого-нибудь государства, допустим России, объявившей всеобщую мобилизацию из-за агрессии хотя бы Турции, которая вконец обнаглела с тех пор, как наш Черноморский флот доржавел до беспомощного миролюбия. И вот бесчисленные маршевые роты, колонны бронетехники мощно и стремительно ринулись вниз, на юг, угрожающе накапливаясь в Крыму, отпитом Жарыниным у Розенблюменко…

— Андрюш. Поцелуй. Меня. И я поеду! — попросила Валюшкина.

— Я тебе такси вызову! — пообещал он, крепко обняв Нинку.

— Где. У тебя. Ванная? — Минут через десять, задыхаясь, спросила она, с трудом вырвавшись из опасных рук писодея.

— Там…

— Свет. Погаси!

Кокотов быстро разделся и навзничь упал на постель, чувствуя, что Крымский полуостров скоро не выдержит напора, оторвется от материка и полетит в тартарары. Возбужденный писодей нетерпеливо прислушивался к шелесту душа в ванной. Наконец вода стихла. Наверное, Валюшкина, голая, остановилась перед запотевшим зеркалом, протерла стекло и застыла, пытаясь взглянуть на себя глазами мужчины, ждущего в спальне. Наконец она вышла, от горла до ног обернутая большим махровым полотенцем, сделала несколько коротеньких шагов, но неверные покровы от движения распались — и автор «Полыньи счастья» увидел в лунных сумерках ее растерянную наготу. Нинкино тело оказалось на удивление молодым, стройным и загорелым. Но в отличие от Натальи Павловны, которая была вся шоколадная, включая пляжные сокровенности, загар бывшей старосты выглядел как-то по-советски: от купальника остались молочные, не тронутые солнцем полосы, они словно светились во мраке, а все остальное тело почти сливалось с полутьмой. Писодею показалось, что по воздуху на него плывут, целясь черными сосками, полные женские груди и лоно, сужающееся в ажурную треугольную тень. За мгновенья, пока бывшая староста, ахнув, подхватывала полотенце и снова заматывалась, Андрей Львович успел заметить, что Валюшкина соразмерней, изящней Обояровой, и ему стало даже чуть обидно за Наталью Павловну с ее торсом наяды, напяленным на могучие бедра матроны.

Нинка села на край постели и погладила Кокотова по голове:

— Ты. Меня. Правда. Вспоминал?

— Ну конечно! — Он обнял подругу за голые плечи, еще покрытые бисеринками воды.

— Только давай не сразу! — попросила она, прижимаясь к нему.

— Как скажешь, — покорно согласился писодей, проникая рукой под влажное полотенце.

— Надо. Привыкнуть. Знаешь. Сколько. У меня. Никого. Не было?

— Сколько? — Ему показалось, что он может на ощупь определить, где ее загорелая кожа граничит с нетронутой молочно-белой полосой.

— Не скажу. — Она нежно провела пальцем по его носу, будто очерчивая профиль.

— Почему? — Кокотов тронул ее твердеющие соски.

— Будешь. Смеяться… — вздрогнула Валюшкина и покрылась выпуклыми мурашками.

— Не буду! — преодолевая неупорное сопротивление, Андрей Львович стал разворачивать влажный махровый кокон.

— Завтра нам будет стыдно! — Она сжала коленями его ищущую руку.

— Не будет, — успокоил он, нашел и накрыл найденное ладонью, будто испуганного птенца.

— Вот увидишь… — обреченно вздохнула бывшая староста, сама освободилась от полотенца и покорно легла навзничь, словно под нож неизбежного хирурга.

…Потом, приходя в себя после бурного любовного обморока, Валюшкина отвернулась к стене и долго молчала. Писодей подумал сначала, что она уснула, измученная счастьем.

— Я. Не очень. Орала? — спросила Нинка, не оборачиваясь.