Когда я сократил дистанцию вдвое, он обернулся. Но не остановился. Думал, видимо, что я пройду мимо.

Я схватил его за плечо, развернул и прижал к решетке ограды.

– Эй!.. – сказал он. – Тебе чего надо?

Я приставил орхидею прямо ему к горлу. Он вздрогнул и как будто удивился.

– Выворачивай карманы, – велел я.

Он перевел дух:

– Валяй сам. – Он носил очки.

Он задрал руки, а я порылся в карманах его брюк. Добыл три долларовые купюры. (Кажется, острием орхидеи нечаянно порезал ему шею, и он опять поморщился.)

– Повернись, я задние карманы проверю.

Он повернулся, и я шарил под фалдами пальто, пока не догадался, что у него на брюках нет задних карманов. Тут я подумал, что сейчас ему врежу или порежу его; но не стал.

Я отступил, а он повернулся и посмотрел на меня. Плотно сжал губы. Отступая, я заметил, что боковые карманы у него гораздо глубже, чем мне казалось: под черной джинсой я разглядел очертания кружочков мелочи.

Он глянул влево, мимо поднятой руки.

Через дорогу, глядя на нас, шел какой-то мужик. Но я посмотрел, и мужик отвел глаза.

Этот человек неприязненно фыркнул, уронил руки и шагнул прочь.

Я махнул орхидеей и сказал:

– Эй!

Он оглянулся.

– Ждешь здесь десять минут, потом уходишь, – сказал я и снова попятился. – Позовешь кого или пойдешь за мной – почикаю! – Я развернулся и кинулся по улице; разок глянул через плечо.

Он уходил.

Я свернул, забежал в подъезд – снять орхидею и спрятать три купюры в карман. Потом нагнулся, закатал штанину и осмотрел ногу. Крохотная царапинка на икре – сбоку, вниз и назад к лодыжке, точно гвоздь задел, или сломанную доску, или

* * *

на переднее крыльцо, где повстречал Леди Дракон: джинсовый жилет туго зашнурован, руки скрещены на груди (отчего шнуровка над ними слегка провисает), глядит задумчиво.

Давненько ее не видал.

Вернулась вот.

Что поделывала?

Ничего.

Где была?

Да так.

Я обхватил ее рукой, но к тисканью у нее душа явно не лежала. Так что руку я убрал и просто пошел рядом.

Пока мы обходили дом, ее слегка отпустило, но темных рук она не расплела.

Малыш и Адам с тобой?

Ага, скоро придут.

Привел ее во двор (сказал: «Рад тебя видеть снова», – и она ответила пятнозубой улыбкой) и вручил обезьянам с Тарзаном, которые там дурачились. Атмосфера сдала нам день, безликий, как ночь. Сколько времени, я не знал; гомон и шутки объяли ее, а она села под деревом, свесив кулаки между колен, и взгляд у нее был тревожный и ни на чем не задерживался. Раздумывая, который час (ранний? поздний?), я решил, что починю-ка я раковину на веранде (потому что за чем-то лазил в шкафчик под раковиной в кухне и нашел инструменты; топология опять же предопределяет), а когда перекрыл воду и отвернул первую гайку, решил, что разберу все целиком и уж тогда посмотрю, захочу ли собирать.

Я снял резервуар с сифона, и на пол поплюхалось много волосни и лиловая мерзость. Открутил краны. Надо было начать с них, а потом уже резервуар: в обоих поднялась ржавая вода и через сток вылилась на пол. Потом я вынул из кранов сальники.

Вышел Б-г, присел, понаблюдал, временами подавая мне инструменты; в конце концов необъяснимо вопросил:

– Ты чё делаешь, бля? – и помог мне стрясти со стены всю конструкцию на лапах с шарами (резко вскочив, когда она едва не рухнула).

– Собираю раковину, – ответил я ему, поскольку только что решил.

Б-г закряхтел и подпихнул чашу сзади. Суставы на больших пальцах у него кривые; я прежде не замечал.

На подоконнике нашлась какая-то бечевка, с кухни я принес банку замазки. Но когда отколупал с нее крышку отверткой, выяснилось, что поверхность вся растрескалась, как Аризона. А я не знал, где у нас масло. Б-г ушел, вернулся с бутылкой хлопкового «Вессона», и я не придумал, что на это возразить. Б-г сел наблюдать дальше.

– Могли, конечно, найти дом без протекшей раковины, – сказал он. – Но тогда нечем было бы заняться.

Я посмеялся – ну, насколько удалось посмеяться, одной рукой держа трубу холодной воды, а другой навинчивая на нее кран.

Что-то у Б-г спросил.

Точно не помню, что он ответил, но где-то посреди фразы сказал:

– …типа, я когда только пришел, бродил такой по улицам, знал, что можно же в любой дом залезть, и страшно мне было зверски…

Мы поговорили об этом. Я вспомнил свои первые прогулки по улицам. (Б-г сказал: «Но я все равно залез».) Помнится, пока болтали, я думал: Не сказать, что у меня нет будущего. Просто оно бесконечно дробится о несбыточную и невнятную эфемерность прошлого. В летней стране, прошитой молниями, как-то нечем и закончить; но здесь концовка избыточна сама по себе. Я сказал Б-г что-то вроде:

– Этому городу не помешал бы нормальный ветер или гроза с молниями. Очиститься. Или гром.

– Ой, – сказал Б-г. – Ой, чувак… Нет уж! Не, этого я, наверно, не переживу. Здесь – точно, – и усмехнулся (как, подозреваю я, приговоренный).

Поболтали мы на славу. Тихо-мирно так, вникаешь скорее в ощущения, чем в информацию. Он меня спросил, как я считаю, долго ли тут протяну, а я ответил:

– Не знаю. А ты? – и он засмеялся вместе со мной. Я обматывал резьбу бечевкой и прикручивал другой конец трубы холодной воды, и тут из дверей кто-то сказал:

– Приветик, Шкет.

Я оглянулся.

В дверях стоял Фрэнк – похоже, не знал, сунуть руки в карманы или не стоит.

– Привет, – сказал я и опять взялся за кран.

– Как делишки?

Я закряхтел.