– Мария, Матерь Божья, мы потеряли Тебя. Не могу понять почему, и скоро нас выгонят отсюда. Прости нас, Мария. Мы не нашли свой путь.

Около часа он в одиночестве провел в святилище, а затем выбрался из его мрачности на солнечный свет и сказал сыну:

– Ты должен спуститься к тому месту, где Слово стало плотью. – И больше он не говорил об этом святом месте.

Затем они поехали на гору Табор, где произошло преображение Иисуса из простого смертного в божество. Там они оставались вместе с монахами, которые, не обращая внимания на угрозы мамелюков, молились на вершине горы. На следующий день паломники добрались до самого сладостного из святых мест, до Цефрекуина, Каны библейских времен, где некий мусульманин с женой показали им то самое ложе, на котором возлежал Иисус во время свадебного пиршества. Юный Фолькмар спросил по-арабски, может ли и он полежать на нем, и мусульманин ответил: «За одну монету любой может им воспользоваться», что мальчик и сделал. Кроме того, он увидел те два из шести кувшинов, в которых была вода, превращенная Христом в вино, и, прикоснувшись к их грубоватой глиняной поверхности, мальчик испытал необыкновенное чувство присутствия Иисуса.

– Это те самые настоящие кувшины? – спросил он, сжимая в пальцах ту глиняную ручку, которую держал Иисус.

– Да, – сказал граф, и, когда остальные не смотрели на него, он тоже взял в руки тяжелый глиняный кувшин. Превращение воды в вино было первым чудом, тем первым шагом по пути, который и привел плотника из Назарета на Голгофу. И Фолькмар услышал те давние слова первого из Фолькмаров, которые передал Венцель: «Ибо в то утро, когда я покинул Гретц, я оказался в Иерусалиме».

«Так что же было решающим фактором в Крестовых походах?» – думал Фолькмар, стоя в этом святом доме. Когда поражение стало неизбежным? Он предположил, что это случилось в некий не отмеченный хронистами год в начале 1100-х, во времена Фолькмара II, когда стало ясно, что переселенцы из Европы не собираются пускаться в долгое путешествие до Иерусалима. «Нам вечно не хватало людей, – пробормотал граф. – Как часто мы слышали о кончине того или иного короля с женой и об их сыновьях, так и не оставивших потомства, которому могла достаться эта земля? Нас всегда было так мало… так мало». И в этой простой глинобитной хижине, где Иисус начал самый таинственный отрезок своей жизни, стали всплывать все эти имена: Болдуин и Боэмонд, Танкред и Львиное Сердце, и тот гнусный Рейнольд Шатильонский, который принес столько вреда.

– Господи! Как бы я хотел почувствовать свои руки на глотках этих людей! – вскричал Фолькмар и тут же устыдился этого желания, посетившего его в столь святом месте, но сторож-мусульманин не обратил на него никакого внимания, и Фолькмар пробормотал: – Есть две вещи, за которые я уважаю нашего врага Саладина. Он ничего не тронул в нашем замке и своими руками убил Рейнольда.

Неподдельная горечь охватила Фолькмара, и, сев на лежанку Христа, он понурил голову. Как человек, сердце которого было преисполнено добром, мог допустить появление таких созданий, как Рейнольд и иже с ним? Ведь благословенный Людовик, французский король в Акре, был святее всех святых; а величайший из всех, Болдуин IV Иерусалимский, тело которого, пораженное проказой, гнило живьем, у которого уже не было глаз и отсутствовали ноги, настаивал, чтобы его в последний раз отнесли на поле битвы с Саладином, которому он время от времени наносил поражения.

«Мы ехали на поле сражения с Саладином, – писал Фолькмар, которому предстояло погибнуть на Рогах Хаттина, – и пурпурный шатер Болдуина двигался с нами; и враги, снова увидев этот шатер на марше, кинулись врассыпную. Когда они исчезли, я пришел рассказать прокаженному королю о его последней победе, и он, обратив ко мне незрячие глаза, поблагодарил меня, а я выбежал, чтобы он не заметил моих слез, ибо я и забыл, что он был всего лишь мальчиком двадцати лет от роду».

Почему они все исчезли, эти великие люди, оставив после себя лишь ничтожества? Болдуин Прокаженный был одним из верховных властителей на востоке, но он скончался еще юношей, оставив претендентом на свой трон такое создание, как Рейнольд Шатильонский. «Нам была нужна свежая кровь из Европы, – думал Фолькмар, – но она так и не появилась». Его собственная семья продолжала оставаться сильной и могучи – восемь Фолькмаров подряд, и его сын, похоже, не уступит своим предкам – но, может быть, потому, что они всегда брали жен откуда-то издалека. Его собственная жена была отпрыском благородной семьи из Ашкелона, а мать была родом с Сицилии. «Можно понять, почему после 1-го Крестового похода мы не позволяли другим рыцарям оседать на нашей земле, – размышлял Фолькмар, – но если бы вместо них мы призывали сюда землепашцев и сапожников, мы могли бы сохранить королевство». При всей его мрачности, к нему пришла ироническая мысль, и он засмеялся, упираясь ладонями в лежанку Иисуса Христа: а ведь это было бы хорошей идеей – каждый год приводить сюда дюжину кораблей с французскими и германскими молочницами для мужиков из Европы, которые, не в состоянии найти тут жен своей крови, женились на местных распутницах. Каждая девица, которая представала перед священником и соглашалась креститься, уже считалась христианкой…

Он остановился. Он был несправедлив в своих суждениях, потому что была и Талеб, жена первого графа, и, хотя из всех новообращенных христиан она единственная была полна глубочайшего цинизма, именно она спасла для Фолькмаров их владения. Об этой необыкновенной женщине ее сын рассказал среброголовому Венцелю из Трира:

«В те долгие годы, когда я томился в подземелье, куда не проникал солнечный свет, два человека олицетворяли для меня весь мир – тюремщик, который приносил мне пищу, молча бросая ее на каменный стол, и моя мать, которая неизвестным для меня способом проскальзывала сквозь ворота узилища. Однажды я увидел, как тюремщик целовал ее. Может, этой монетой она и расплачивалась, но приходила часто, едва только ускользнув от надзора Гюнтера. Как просто это звучит и как много для меня значило. Она разговаривала со мной. Не в пример моему отцу и Гюнтеру, она умела читать и рассказывала обо всем, что знала, и это было для меня куда большим, чем та пища, что она украдкой таскала мне. И я помню, что каждый раз, приходя, она говорила три вещи: «Я не беременна», «Скоро чудовище должно проснуться к настоящим делам». И – «Фолькмар, ты будешь эмиром этих владений». И если бы не она, то, когда меня выпустили из подземелья, я был бы законченным идиотом».

Позже второй граф засвидетельствовал, что во время его долгого правления именно мать советовала ему, как вести дела с арабами и как увеличить свои владения, присоединяя к ним брошенные земли тех, кто не умел их обрабатывать. Но, умирая, она возмутила все королевство. Когда священник спросил ее, разве она не счастлива, что перестала быть мусульманкой и стала христианкой, она ответила: «Я никогда не была ни той ни другой. Оба пути полны глупости». И, несмотря на увещевания священника и просьбы сына, она так и умерла в этом своем убеждении – так что не было дано разрешения поставить в часовне Ма-Кера ее статую, положить памятную плиту.

«Нам вечно не хватало людей, – грустно размышлял Фолькмар в Цефрекуине, рассматривая карту. – Мы владели прибрежными городами от Антиохии до Ашкелона, но главные источники подлинной власти, как Алеппо и Дамаск, мы оставили в руках турок. А теперь там мамелюки. И, живя в этих условиях, мы по-прежнему отказываемся делать две вещи, необходимые для нашего выживания. У нас никогда не было столько кораблей, чтобы владычествовать на море, и мы зависели от людей из Венеции и Генуи, которые высасывали из нас всю кровь и предавали, когда им это было выгодно. Кроме того, мы не добились союза с арабами, пусть и присоединили их земли к своим. В конечном итоге Сирия договорилась с Египтом, а мы остались существовать в небольшом анклаве на краю моря. – Фолькмар, вспоминая былые славные свершения, пришел к выводу: – Среди нас появлялись такие прозорливцы, как Фолькмар Киприот, но, едва только они как-то договаривались, из Европы прибывали новые дураки, которые принимались резать арабов и уничтожать все начинания мудрых людей».