тянуть, дергать и тереть запястьем о наручник.

Барнаби прокричал, стоя у двери:

— Ты только поранишь себе запястье.

— Если я не освобожусь, она поранит меня куда сильнее.

Охранники переглянулись между собой и направились ко мне.

— Прекращай, — потребовал Томми.

— Или что? — спросила я.

— Или мы сделаем тебе больно.

— И в половину не так больно, как сделает мне Злобная Ирландская Сука, когда вернется, — парировала я, продолжая дергать рукой.

— Ты пытаешься пустить себе кровь? — поинтересовался Барнаби.

— Да, — ответила я.

— Зачем? — спросил Томми.

Они оба стояли передо мной — между мной и Натэниэлом. Барнаби начал было оглядываться назад, на Натэниэла, так что я всем телом повисла на кандалах, демонстрируя им, зачем хочу пустить себе кровь.

— Видишь, он поддается. Думаю, если у меня будет немного смазки, то смогу вытащить руку. Освобожу одну, а потом просто дотянусь и освобожу другую.

— Мы стоим прямо тут, — напомнил Томми. — И не дадим тебе сделать это.

— Каким же образом? — поинтересовалась я, дергая запястье сильнее. Мне следует быть осторожней, или все закончится тем, что я заработаю вывих запястья еще до того, как пущу себе кровь, чтобы смочить оковы. Меня так и подмывало глянуть им за спины, на Натэниэла, чтобы понять, освободился ли он, но я не стала.

— Не вынуждай нас причинять тебе вред, — предупредил Барнаби, и слова его прозвучали так, словно вред он мне причинять не хотел, но все равно сделал бы это.

Томми схватил меня за руку чуть ниже запястья. Очевидно, он думал, что это удержит меня от рывков. Я услыхала звон цепей, и это были не мои, так что еще неистовее задергала вторым запястьем, которое никто не держал. Это наделало много шума — теперь я даже сама не могла расслышать, гремел ли своими цепями Натэниэл.

— Прекрати! — выкрикнул Томми, стискивая мою левую руку так, что это было даже немного больно, но не настолько больно, как от тех ссадин, что я уже себе заработала. Я поджала ноги и всем своим весом налегла на запястье — это удивило Томми до такой степени, что он отпустил меня, и я, словно фальшивое привидение во время шарлатанского сеанса, повисла, грохоча цепями.

Томми влепил мне пощечину. Удар вышел приличным — он немного меня потряс, так что на секунду я просто повисла в цепях, пока моя голова и остальные части тела пытались прийти в себя. Томми ухватился за переднюю часть моей ночнушки и дернул вверх, пытаясь поднять меня на ноги. Но ночнушка — это вам не рубашка, и даже не платье, так что в итоге он сверкнул всем тем, что было у меня ниже талии. Женщины могут жаловаться, что мужики пялятся на их грудь, но, поверьте, они пялятся на вещи и похуже.

Время будто застыло — мужчина уставился вниз, и я практически слышала, как у Томми щелкнуло в мозгу, когда он подумал, что еще мог бы со мной сделать. Сглотнув, я ощутила привкус крови. Он немного поранил мою губу, когда влепил мне пощечину, и вкус собственной крови заставил моих внутренних зверей подняться, кожу словно окутало жаром. Им тоже не нравилось получать по лицу. Впервые я осталась одна в своей голове со своими зверями, и не было больше опытных ликантропов внутри меня, чтобы помочь. Мое тело стало таким горячим, словно его охватило огнем.

— Что, черт подери, ты такое? — прошептал Томми. Он все еще держал меня за руку.

Между их телами я увидела Натэниэла. Он был свободен и уже поднимал брошенный Родиной нож. Барнаби начал оборачиваться. Если бы я не глянула на Натэниэла, если бы этих двоих не было, если бы у моих зверей была еще пара секунд, чтобы подняться, если бы у меня был доступ к еще чьей-нибудь силе, кроме своей собственной… но всего этого не было. Я призвала ту единственную силу, что у меня была, которая могла и убить, и отвлечь. У Обсидиановой Бабочкой я научилась высасывать жизненную силу через прикосновения, кожа к коже. Она не планировала учить меня своим трюкам, но одной из моих способностей после нее стало умение перенимать, на время или навсегда, ту силу, которую вампир использовал на мне или рядом со мной. Эта сила осталась со мной навсегда.

У Томми ушла секунда, чтобы понять, что что-то не так, а затем рука, которой он меня держал, начала иссыхать, будто я воткнула невидимую соломинку ему под кожу, а он стал просто упаковкой сока. Он попытался разжать свою хватку, но не смог, и крикнул:

— Что ты делаешь?

— Обороняюсь, — ответила я, и голос мой прозвучал отстраненно, умиротворенно, потому что пить его было приятно — так много энергии.

— Барнаби, помоги мне!

Барнаби хотел было рвануть к нам, но Натэниэл вскочил ему на спину и вогнал в грудь нож. Мужчина издал невнятный звук и двинул Натэниэла локтем, пытаясь сбросить его со своей спины, а значит, в сердце Натэниэл не попал. Он нанес еще один удар ножом, и на этот раз Барнаби повалился на пол вместе с ним на своей спине.

Теперь кричал Томми — его тело покрывалось трещинами, словно он находился в пустыне и его истощало палящее солнце, но то было не солнце и не зной, а всего лишь я. Я понятия не имела, находился ли кто-то поблизости, чтобы услышать эти крики, но не смогла бы остановиться, даже если бы захотела, потому что как только я прекращу от него питаться, он освободится и развернется, чтобы помочь Барнаби разобраться с Натэниэлом. Натэниэл все еще наносил ему колющие удары, пытаясь добиться смертельного, а Барнаби боролся изо всех сил. Я не могла допустить, чтобы к бою присоединился еще один тренированный мужик, и Натэниэл проиграл. Так что я смотрела в глаза Томми и наблюдала за тем, как иссыхает его кожа, пока она не стала походить на дубленую, и он все еще кричал — крик стал выше и жалобнее, но я не имела права на жалость. Жалость могла нас убить.

Натэниэл, шатаясь, поднялся на ноги, он был в крови и тяжело дышал, но второй мужчина не встал. Натэниэл победил. Мы выжили, потому что он убил Барнаби. Я посмотрела на высохшую оболочку, которая некогда была мужчиной — я медленно его убивала. Сильная рука, обхватившая мое запястье, теперь была всего лишь костями, покрытыми пергаментной кожей. Она даже больше не ощущалась, как рука, и, тем не менее, я кормилась от самой сути его жизненной силы. Остановись я сейчас,