столетия обязательной индивидуальной тайной исповеди каждого верующего?

* * *

Но, собственно, что в интересующую нас эпоху подразумевалось под термином «личность»? В Античности слово persona означало преимущественно театральную маску: актеры скрывали свои лица под характерными личинами. С переходом к Средневековью термин persona переживает трансформацию. Нередко он прилагался к знатному или влиятельному человеку. В философских сочинениях «персоной» называли «наиболее совершенное в природе», и эта формула была настолько устойчивой, что мы найдем ее и у Боэция в VI, и у Фомы Аквинского в XIII в.

Но самое совершенное богословы и философы должны были искать не на уровне человеческом, а обращаясь к сущности божества. В центре внимания этих мыслителей был не человек, а Бог с Его триединой природой — Отца, Сына и Духа Святого.

Другой термин, который мог бы нас в этой связи заинтересовать, это Individuum. Однако понятие «индивидуум» в схоластических философских трактатах прилагалось не только, а подчас и не столько к человеку, — оно могло обозначать самые разные феномены.

Возникает вопрос: можно ли посредством анализа терминологии философско-теологических трактатов приблизиться к понятию человеческой индивидуальности? В 1994 г. в Кельне состоялся научный конгресс, посвященный проблеме индивида и личности на средневековом Западе[567]. В большинстве докладов самым тщательным образом проанализированы тексты многих средневековых схоластов, содержащие указанные понятия. Результат всех этих усилий: мы едва ли узнали нечто новое о человеке Средневековья (исключая немногие штудии, в которых анализируются памятники искусства той эпохи). Причина этой неудачи ясна. Как уже сказано, теологи размышляют не о человеке, а о Боге. Сфера их размышлений слишком возвышенна для того, чтобы позволить запятнать себя чем-то человеческим, «слишком человеческим».

Если историк хочет приблизиться к человеческой личности той эпохи, то ему надобно изменить угол зрения и расширить круг исторических источников. Между тем априори очевидно, что и при этом историку придется иметь дело с текстами, почти без исключения созданными духовными лицами. Но если великие богословы и схоласты обращались преимущественно или исключительно к себе подобным, к образованным экспертам, пренебрегая безмолвствующей паствой, коей их ученые трактаты были недоступны, то к этой массе невежественных простецов обращались приходские священники, странствующие проповедники, монахи нищенствующих орденов. Большая часть их поучений не могла дойти до нас, не будучи зафиксирована на пергамене или бумаге, но кое-что — и отнюдь не так уж мало — сохранилось. Ученые XIX и начала XX в. не придавали большого значения этим поучениям, проповедям и сборникам назидательных «примеров» (exempla) — очевидно, потому, что не надеялись обнаружить в такого рода расхожих текстах высокую и рафинированную богословскую мысль. Но зато именно в этих сочинениях «второго эшелона» церковно-монастырской словесности мы вправе рассчитывать на то, что в них хотя бы в качестве слабого эха можно расслышать голоса широкой и разношерстной аудитории, к которой обращались проповедники. Между пастырем и его аудиторией неизбежно устанавливалась «обратная связь».

Нельзя ли умозаключить из того репертуара тем и сюжетов, о коих разглагольствовал монах или священник, каковы были мысли и чувства его слушателей, каковы были волновавшие их мотивы?

В XIII в. возникают нищенствующие ордена францисканцев и доминиканцев. Их монахи не замыкаются за стенами монастырей, но идут в народ, в города и деревни, вступая в тесный контакт с их населением и, несомненно, куда лучше понимая умонастроения простолюдинов, нежели схоластические доктора.

Изучение проповедей привело меня к заключению, которое, на первый взгляд, может показаться парадоксальным. Ибо именно на уровне расхожего богословия мы становимся свидетелями прорыва к пониманию человеческой личности. На этом вопросе я хотел бы задержаться несколько подробнее.

Одним из наиболее активных и красноречивых проповедников XIII в. был немецкий францисканец Бертольд из Регенсбурга. Он проповедовал в Германии и за ее пределами. Речи его привлекали, по свидетельству современников, массы народа, на которые они производили огромное впечатление. Секрет успеха состоял, по-видимому, прежде всего в том, что Бертольд строил свою проповедь как непринужденную беседу, легко доступную пониманию невежественных людей. Пытаясь внушить им истины христианства, он апеллировал к повседневному опыту своих слушателей. Общим правилом было начинать проповедь с толкования какого-либо ветхозаветного или евангельского текста, а затем строить соответствующие поучения, опираясь на фонд знаний и представлений верующих. Проповеди Бертольда были весьма пространными, но, в отличие от поучений многих других монахов, не ослабляли внимание прихожан. Он несомненно был не только превосходным оратором, но и проникновенным психологом. Одним из приемов, к которым прибегал Бертольд, было то, что время от времени он прерывал свою речь вопросами, которые якобы задавали ему его слушатели. В результате его речи теряли свою монологйчность и принимали форму живого диалога. Бертольд как бы выхватывал из стоявшей перед ним толпы одно единственное лицо, с которым и вел беседу. Перед ним, собственно, была не толпа, не безликая масса, но собрание индивидов.

Для одной из своих проповедей Бертольд избрал евангельскую притчу о талантах (Матф. 25, 14–30). Он намерен раскрыть ее содержание. Но при этом первоначальный смысл притчи коренным образом изменяется. В устах Христа речь идет о собственнике, который, отъезжая из своих владений, раздает рабам на хранение золотые слитки — таланты, а по возвращении требует от них отчета, как каждый из них распорядился своим талантом. Облик рабов никак не раскрывается; имеется в виду лишь способ употребления ими богатства.

Совершенно иная картина рисуется в проповеди Бертольда. Господь, говорит он, наградил каждого из нас пятью талантами или дарами («фунтами»). Первый дар — наша собственная персона (persône). Как расшифровать в данном контексте этот средневерхненемецкий термин, пока не ясно, и я возвращусь к этому вопросу ниже. Тем не менее понятно, что первый из даров Творца — это душа и тело каждого человека. Мы должны их блюсти, избегая греха, говорит проповедник, и в последний час нашей жизни возвратить этот дар Господу.

Второй дар заключается в должности, социальном служении, правовом статусе, профессии индивида. Каждому надлежит пребывать в своей должности (amt), исполняя ее наилучшим образом. Все эти рассуждения развернуты Бертольдом в широкую панораму социальной жизни Германии того времени. Здесь фигурируют крестьяне и господа, ремесленники и судьи, короли и подданные.

Третий дар — имущество, богатство, собственность (guot), коими обладает тот или иной индивид. Поскольку он — не более чем управитель врученного ему имущества, то он должен его приумножать и в наилучшем виде возвратить истинному хозяину — Господу. Кого Бертольд имеет здесь в виду? — опять-таки бюргеров, ремесленников, купцов и крестьян, т. е. преимущественно мелких хозяев и собственников.

Следующий дар — время (ziht) нашей жизни, которым следует распоряжаться разумно и бережно, т. е. трудиться и заботиться о спасении души.

И, наконец, последний дар — любовь к ближнему, то, что мы