этого, молит взглядом. Я это чую, знаю, но не могу ему ответить. Мучаюсь… Вот слышу: «видите, вот клювик…» Я взглядываю и вижу, правда, — клювик, головка из кулачка «того» выглядывает. И тюльпанчик блестит, как блестят скворцы на солнце, переливается шейкой, но все еще цветочком. На стебельке… Я приковываюсь взглядом и в этот миг слышу, как все ахнули: «смотрите, ручка, детская ручка выпала из цветочка!» Я вижу ручку, маленькую, будто из пестика цветка, будто восковая. И больше не сомневаюсь в метаморфозе. И спрашиваю с волнением, «можно мне взять это… на память?! На память о чуде, о неверии моем, и об уверовании…» — «Н-не знаю», запинается «тот» — «Вы же не участвовали в этой метаморфозе духом, желанием, мыслью… Здесь м. б. больше права имеет… (и он называет одну мою помощницу-горбунью), она… хотела, она дала цветку силы ожить…» О, как обидно мне… Ведь это же мои цветы… «Цветы любви… но не моей любви, поэтому? Без ответа… Поэтому?» Спрашиваю сердце… И мне жаль «того», что я не люблю «того», не могу любить. Но «тот» говорит: «это не все, Вы главное еще не упустили… попробуйте не рассеиваться и Вы увидите то, чем увенчается все это…» Я впиваюсь глазами в птичку и чувствую, как в сердце нарастает нежность к маленькому цветку-птичке, до слез, до восторга. И под этим взглядом головка поднимается выше, украшается коронкой из перьев, крылышки отделяются из лепестков тюльпана и тихонько трепещут-шевелятся, как у скворцов на солнце… Я люблю, люблю эту хрупкую птичку, я живу ею, я всю ее взяла взглядом… Я жду, напряженно-восторженно жду того, что будет, должно быть… И вот она начинает петь. Так нежно, тихо, но четко и верно. Будто в полевых колокольчиках играет степной ветер… Подумалось так. А «тот» сказал: «вот это — твое, ты это оживила… и в этом — все… За этим и живет эта птичка». Это сказали только глаза «его», но я поняла. Но птичка кончает мелодию, — это понятно по музыкальной фразе, — я в горести смотрю на «того» и хочу знать… неужели — конец?.. Да — конец… Птичка «вянет», клонит головку… Ее уже нет. На стебельке комочек свернувшихся, увядших лепестков-перышков. Ну, что же? Рыдает во мне что-то? Зачем же все тогда? Зачем?.. Но «тот» молчит. Потом, подумав, — «нет, еще не все, Вы можете… молитвой теперь еще вернуть… последнее… Молитесь, все молитесь…» Мы за столом. Я молюсь всей силой души. И все молятся. А «тот», скрывая руками комочек смягших листочков, закрыв глаза, о чем-то тихо просит… Кого?.. Я хочу, хочу жизни этой птичке… Какой жизни — не знаю, но не хочу конца… «Тот» поднимет голову и, смотря только мне в глаза, изможденно, — просветленный молитвой, говорит: «вот, это — конец, возьмите, это — Ваше…» Маленькую плоскую вазочку-тарелочку подвинул ко мне через весь стол, и я увидела, что откуда-то, будто из донышка, серебряной тонкой струйкой бьет ключик-фонтанчик. И в тот миг, как я подвинула к себе его, вся растрогавшись душой, я почувствовала такое благоухание, такой тонкий аромат, что не было бы силы воображения, что-либо подобное представить. «Это — слезы любви», — сказал какой-то голос, — «…и они останутся во все века…» Кто сказал это? Не знаю… «Того» я больше не видала…

К сну навертелись еще разные грезы, лица спутывались, я томилась, отыскивая цветы, какие-то особенно чудесные, томилась состраданием к кому-то, решала неразрешимые проблемы… Утром мне казалось, что я все еще смогу услышать и пение и аромат цветка-птички, стоит лишь закрыть глаза, — и странно так, мне еще и теперь все слышится это, и я стараюсь разгадать это странное свое состояние, родившее такую грезу. Я очень бедна фантазией, и ни за какие сокровища мира не смогло бы мое воображение ничего подобного придумать… Откуда эти грезы?..600

Прости, милый, «бабьи бредни». Я часто живу подобной «ерундой»… В сердце моем так много к тебе ласки и света. Я боюсь, боюсь твоих перерывов в письмах, боюсь как-нибудь нарушить чудесную гармонию во мне. Хочу сказать: «остановись!» — всему этому миру в своей души. Так хочется вечно этого света! И ты помни, что я полно и чудесно, как и прежде, живу нежностью к тебе. Я здорова. Не мучай себя страхами..! Да, я полна тобой. И потому, чтобы не нарушать этого мира… было покинувшего меня от твоей холодности, не удивляйся, если я не буду без твоих ответов часто тебе писать. Последние письма (твои) растерзали мою душу, мне было бы невыносимо все это еще раз. Я создала мир мой вне этих уколов и хочу быть в нем. Переписка без ответа испепеляет мое сердце, и потому я буду тебе писать, лишь на твой ответ. И так часто, как ты сам этого захочешь. Целую нежно. Оля

[На полях: ] Прости это глупое письмо. А от тебя опять нет и нет ничего, и я робею писать, утрачиваю нить.

Мне хочется писать, но так горько без твоего руководства. А я знаю, что ты его не дашь, т. к. никогда больше не отвечаешь. У меня масса тем!

Я _н_е_ получила «Михайлов день». Что же это? Неужели пропало?

248

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

11. I.43

Родная Ольгуночка, 7-й день я здоров. Мне лучше, лучше! Елка — моя радость и мой Свет, — ты, она — твое нежное отображение. Как я хочу видеть тебя. Все твои сомнения, укоризны — напрасны. Я — как еще мало меня знаешь! — не _м_ы_с_л_ю_ жизни без тебя! Это чувство — моя сущность, без него — конец. Мое «молчание» — онемение от «ужаса»..! — пой-ми!

Каким маленьким, изменчивым, «игрунком» — представила ты себе меня! Я хочу отвернуться — ты была нужна мне «для художественного воплощения..!»601 — ну, что _э_т_о!? Мне больно, так это не — для меня! Я тебя сильно полюбил, ты — _в_с_е. Пойми. И так хочу — и могу! — работать. Наскоро, — твой Ваня

Все у меня запущено. Допереписываю для тебя «Михайлов день».

249

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

13. I.43

Милый мой Ванечка, какой радостный был для меня вчера день: твои 2 письма602, и _к_а_к_и_е! Тебе лучше! Боже, как я рада! Ванька, глупый, ты забыл, что я тебе писала (кажется, в начале ноября?)?? Я же тебе прямо сказала: «мне думается, что м. б. у тебя gastritis acida!» Вспомни же, дурной ты этакий!! Это было до твоего визита к Antoine. Я это хорошо знаю, т. к. ждала очень,