Так как Рудольф решил во что бы то ни стало исполнить свое обязательство и дирижировать «Шехерезадой» в Ленинграде, Нинель попросила знакомого концертмейстера пройтись с ним по музыке. По словам Юрия Гамалеи, Рудольф, который начал с того, что раскрыл ноты не на том месте, вряд ли понимал, что делает.

«Он признался, что сбился, и попросил меня еще раз проиграть все с начала, только медленнее… я начал показывать, где и какие голоса самые важные. Под моим руководством он пометил такие места и важные вступления инструментов. Очень скоро я понял, что у Нуреева нет опыта в работе с партитурой. Я учил его, как начинающего; часто останавливался и давал подробные объяснения. Так мы с трудом дошли до конца первой части».

Через два часа за Рудольфом приехала Нинель; она прошептала Гамелее, что позже свяжется с ним насчет оплаты уроков. Он не ожидал никаких денег, «может быть, большой букет цветов или бутылку хорошего коньяка», но, когда Нинель увиделась с ним в следующий раз, она открыла сумку и достала четыре банкноты, которые вручил ей Рудольф для передачи Гамалее. «Двадцать пять рублей – меньше доллара. Вот как заплатил мне миллионер».

Рудольф собирался дирижировать в Ялте, но, поскольку температура не падала, Дус, не говоря ему, отменила выступление. Она собиралась сразу увезти его в Париж, но 17 марта ему исполнялось пятьдесят четыре года, и Рудольф не хотел разочаровывать Любу, которая пригласила больше двадцати человек на ужин в доме на улице Чайковского. В число гостей входили родственники Романковых и их дети; звезда Кировского театра Алтынай Асылмуратова; Фаина Рокхинд, преданная поклонница Рудольфа, и Джером Роббинс, которого событие так растрогало, что он встал, чтобы произнести тост. «Все, кто говорит с вами здесь, кажутся частью вашей второй семьи, – сказал он Рудольфу. – Я не вхожу в вашу семью, но являюсь частью вашей мировой семьи и хочу выпить за ваше здоровье и поблагодарить вас за все, что вы сделали для балета, особенно в нашей стране. И я видел, что вы сделали во Франции, видел ваше влияние… Я всегда очень вас любил». Сидевший во главе стола рядом со своим любимцем Леонидом Рудольф улыбался, хотя выглядел хуже, чем всегда; лицо его совершенно побледнело. Сестра Любы, Марина, врач, предупредила ее, что у него СПИД; она посоветовала дать ему отдельную тарелку и столовые приборы. Но в тот вечер Рудольф почти ничего не ел, а на следующий день, когда Люба провожала его в аэропорт, ему как будто стало еще хуже. «Он был такой слабый, что я, откровенно говоря, подумала: «Это конец». Пройдя паспортный контроль, он обернулся к Любе и прошептал: «Поставь за меня свечку».

Нил, помощник Рудольфа, тоже думал, что Рудольф вот-вот умрет; когда их самолет сделал промежуточную посадку в аэропорту Хельсинки, договорился перевести его в отдельное помещение. «Вся его одежда была мокрой от пота. Я сушил их феном, но в конце концов купил ему футболку с надписью «Я люблю Хельсинки», чтобы он переоделся».

Когда они приземлились в Париже, Рудольфа сейчас же отвезли в клинику Амбруаза Паре в Нейи, где оказалось, что у него цитомегаловирусная инфекция сердца, из-за которой в области сердца скопился литр жидкости. Врачи были убеждены: задержись он в России еще на день, он бы уже не вернулся. Но когда Рудольфу сказали, что ему предстоит операция, он запаниковал и стал бессвязно возражать: «Нет, нет, я ухожу. У меня ужин».

Шарль Жюд, который был с ним, умолял его образумиться. «Ладно, я остаюсь», – проворчал он, но заставил Чарльза пообещать, что он будет рядом, когда он проснется после наркоза. На следующий день, услышав, что жена и дочь Чарльза тоже в больнице, Рудольф попросил показать ему пятилетнюю Джоанну. «Мне сказали, что не очень хорошо позволять ей видеть его таким», но, понимая, что Рудольф, возможно, наберется от ребенка сил и энергии, Чарльз подвел Джоанну к кровати. «Он взял ее за руку, и я увидел, как зажглись его глаза». «Я жив, я жив!» – воскликнул Рудольф.

Вскоре после этого в Париж прилетела Джейн Херманн. Как-то вечером она сидела в своем гостиничном номере, когда ей позвонил Эндрю Гроссман. «Он давно уже перестал подыскивать для Рудольфа одноразовые ангажементы, но сказал мне: «По-моему, ты должна прийти, если хочешь его увидеть. Он отказывается от лекарств».

Танцовщик и импресарио не общались после той ужасной ночи в Сан-Франциско, и Джейн признается, что с ее стороны уже не было никакой привязанности. Тем не менее, «главным образом из-за огромной сентиментальности», она помчалась на набережную Вольтера. Рудольф тепло приветствовал ее, и они заговорили, как будто расстались лишь накануне. Потом Джейн неожиданно для себя произнесла: «Ну-ка, веди себя как следует и принимай лекарства. Потому что у меня идея – ты будешь дирижировать в Метрополитен». Рудольф вначале ей не поверил – в его состоянии он больше не мог стоять за пультом несколько часов, как не мог танцевать полноразмерный балет. Но Джейн убедила его в серьезности своего предложения. «Я делала это ради нас обоих. Он был самым значимым артистом в моей карьере, и с его уходом для меня как будто закрывалась дверь. Я понимала, что он в последний раз сможет сделать что-то важное в Соединенных Штатах, поэтому и предложила ему последнюю возможность в надежде, что, может быть, перед смертью он поймет, что такое настоящий друг. Он в самом деле очень меня благодарил».

«Тем самым Джейн снова вдохнула в Рудольфа жизнь, – сказал Уоллес. – Зная, что у него есть Метрополитен, он держался, потому что в противном случае он, по-моему, просто опустил бы руки». Он снова начал лечиться; после переливания ганцикловира в сердце каждые два часа, вскоре Рудольф уже смог сидеть в кровати в наушниках и знакомиться с партитурой «Ромео и Джульетты». Он должен был дирижировать оркестром «Американского театра балета», а главные роли исполняли его протеже Сильви Гийем и Лоран Илер – настоящий подвиг, который Мишель Канеси разрешил только при том условии, что Рудольф наймет круглосуточную сиделку. Однако, услышав, что круглосуточная сиделка обойдется ему в 4 тысячи долларов за две недели, Рудольф не только отказался платить за сиделку, но, когда Канеси взорвался от возмущения, сказал врачу, что он больше не нуждается в его услугах. Через три дня, сообразив, что он подвергает риску, раскаявшийся Рудольф позвонил и извинился.

Канеси боялся говорить Рудольфу, что ему пора привести в порядок дела, но на самом деле это оказалось тем, что он называет «одним из мгновений большого спокойствия, тишины и дружбы между нами». 14 апреля американский адвокат Рудольфа Барри Вайнштейн в сопровождении поверенной Жаннет Тернхерр из Лихтенштейна приехал на набережную Вольтера, чтобы составить завещание. Если юристы предлагали что-то, что не нравилось Рудольфу, он ничего не говорил, а брал газету и накрывал лицо. Его желания оказались очень четкими. «Хотя он позаботился об их благосостоянии, он не хотел, чтобы все досталось его родственникам, – утверждает Вайнштейн. – Он хотел, чтобы они работали и учились». Единственной, кого Рудольф выделил, была Мод; он недвусмысленно велел Вайнштейну учредить для нее пособие. «Он не собирался дарить подарки или назначать пенсии кому бы то ни было. По-моему, он наконец понял, что Дус нельзя оставлять ни с чем, но только из какого-то чувства вины. Такой вывод не напрашивался сам собой». Среди прочих документов, составленных в тот день, в одном учреждался Балетный фонд Рудольфа Нуреева, которому танцовщик завещал все свое личное имущество и недвижимость в Америке. В дополнение Фонд развития балета (который теперь известен как Фонд Рудольфа Нуреева) получал его европейские активы. Обе организации должны были способствовать увековечению имени и наследия Рудольфа, финансово поддерживая отдельных лиц, организации и события.