Девушка подошла к окну, поглядела на мощеный двор и бывшие конюшни. Можно скоротать время, размышляя об архитектуре. Морис научил ее внимательно присматриваться к зданиям. Так, Филиппа без труда заметила, что в хозяйственном блоке напротив когда-то размещался дом, возможно, даже в неогеоргианском стиле. А вот башня с часами и золоченым флюгером выглядела гораздо старше. Наверное, ее восстановили, перестраивая конюшни. Да, пришлось им потрудиться… Однако где же мать? Почему не идет?

Филиппа обернулась на скрип двери. Первым делом девушке померещилось — впрочем, она тут же отвергла эту глупую мысль, — будто Мэри прислала вместо себя подругу, чтобы передать, что передумала встречаться. Странно, почему она вообще ждала увидеть женщину почтенного возраста. И потом, на первый взгляд вошедшая смотрелась так заурядно: стройная, миловидная, в серой плиссированной юбке, блузке из светлого хлопка и с тонким зеленым шарфом, повязанным на шее. Все прежние уродливые представления рассеялись, точно злые духи от запаха ладана. Это было все равно что узнать саму себя. Вернее, тот миг стал началом узнавания. Без сомнения, где бы ни состоялась встреча, в любом краю, среди любой толпы Филиппа сразу же поняла бы: они — одна плоть и кровь. Не сговариваясь, женщины заняли места у квадратного столика напротив друг друга.

— Прости, что заставила ждать, — промолвила Мэри. — Автобус пришел раньше обычного. И я не хотела смотреть: боялась, что ты не приедешь.

Теперь-то девушка знала, от кого унаследовала свои пшеничные локоны. Вот только шапочка золотистых волос и челка над глазами матери смотрелись куда нежнее и легче — возможно, из-за частых серебряных нитей. Рот, чуть шире, чем удочери, имел такой же изгиб, но выглядел увереннее, и уголки опускались мягко, правда, менее чувственно. Зато очерченные скулы и нос с едва заметной горбинкой повторялись, как в зеркале. А вот глаза отличались: на сияющем сером фоне будто вспыхивали зеленые вкрапления. Во взгляде, повидавшем слишком многое, сквозила напряженная осторожность и, пожалуй, стойкость пациента, которого ждет еще одна неминуемая и очень болезненная процедура. Некогда медовая кожа со временем приобрела чуть ли не бескровный вид. Постоянные тревоги отняли краски у этого все еще привлекательного молодого лица.

Посетительница и та, к кому она пришла, намеренно не касались друг друга. Ни одна не решилась протянуть руку первой.

— Как мне вас… тебя называть? — спросила Филиппа.

— Мамой. Разве не поэтому ты здесь?

Девушка промолчала. Ей хотелось извиниться зато, что явилась без гостинца, но вдруг мать возьмет и ответит: «Главное, ты сама пришла»? Невыносимо начинать их первый разговор с подобной пошлости.

— Ты понимаешь, что я сделала? — проговорила Мэри. — Почему тебя удочерили?

— Не понимаю, но знаю, да. Мой отец изнасиловал девочку, а ты ее убила.

Если до этого Филиппе казалось, будто бы они говорят сквозь толщу вязкой мерцающей жидкости, то последние слова заставили океан содрогнуться и закачаться расходящимися волнами. Какое-то время собеседница смотрела в пустоту, словно утратив хрупкую связь с реальностью. Затем промолвила:

— Преднамеренно и злоумышленно убила некую Джулию Мэвис Скейс. Истинная правда, за исключением того, что подобные выражения уже не входу и никакого злобного умысла у меня не было. Хотя ей это уже без разницы. Смерть есть смерть. И потом, все преступники так говорят. Можешь не верить. Сама не знаю, зачем я это сказала. Наверное, разучилась общаться с людьми. Ты моя первая гостья за девять лет.

— С какой стати я не буду тебе верить?

— Да это не важно. Ты не похожа на фантазерку, начитавшуюся детективных романов. Ты ведь не мечтала доказать мою невиновность?

— Я не читаю детективных романов, кроме Диккенса и Достоевского.

Голоса за дверью звучали все громче, все настойчивее. В коридоре грохотали шаги.

— Шумновато здесь, да? — сказала Филиппа. — Словно в каком-нибудь интернате.

— Точно. В интернате, куда забирают скверных девочек из плохих семей и где железная дисциплина — закон жизни. Раньше тут была старая конюшня, теперь вот селят нас перед выходом на волю. Нам даже дают работу. В Йорке нашлось несколько либерально настроенных нанимателей, заинтересованных в трудоустройстве бывших заключенных. Моя зарплата и карманные деньги лежат пока в банке. Все двести тридцать фунтов сорок восемь центов. Полагаю — если ты еще не передумала, — этого хватит на квартплату.

— За квартиру я заплачу. Две сотни фунтов тебе самой пригодятся. А чем ты занимаешься? Я имею в виду — где работаешь?

«Прямо как на собеседовании», — мысленно поморщилась девушка, но мать отвечала просто:

— Я горничная в отеле. Выбор был не очень большой. Вообще-то убийц берут охотнее, чем воров или мошенников, однако при нынешней безработице нужно радоваться и этому.

— Гостиница? Не скучновато ли?

— Нет, не скучно. Скорее трудно. Но я не боюсь тяжелой работы.

Последняя фраза, на взгляд Филиппы, прозвучала фальшиво, патетично, почти униженно. В ней слышался до изумления наивный призыв: «Забери меня отсюда!» Ни дать ни взять стряпуха викторианской эпохи, чья единственная отчаянная мечта — выйти замуж за богача. Девушке припомнилась Хильда, склонившаяся над кухонным столом. Отмахнувшись от неуместной мысли, гостья произнесла:

— А нам обязательно тут сидеть? На улице так солнечно… Может, пройдемся?

— Если хочешь. Обычно охрана не разрешает, но для тебя — для нас двоих — сделали исключение. Меня предупредили, что не будут против.

Мать и дочь не спеша пошли по обсаженной липами дорожке, что окружала огромный газон. Нагретый гравий блестел на солнце, прожигая, как уголь, тонкие подошвы Филиппы. Впереди белели нагие скелеты вязов, пораженных какой-то болезнью, похожих на изуродованные виселицы на фоне пестрой зелени дубов, берез и каштанов. Кое-где их темные тени прорезала полоска света, и сквозь кроны мелькали дразнящие виды на круглый розовый сад с пухлыми херувимами из камня. Остов сухого березового листа затрепетал на ветру и превратился в прах под ногой девушки. В разгаре лета почему-то уже хватало облетевшей листвы. Откуда-то даже по-осеннему тянуло сладковатым, едким дымком костра. Не рано ли для таких забав? В лондонских парках никто не палил шуршащие желтые вороха. Запах напоминал о загородной жизни, о забытых осенних днях в Пеннингтоне. Впрочем, Филиппа никогда не бывала там, к чему себя обманывать?.. По-летнему тяжелые кроны дубов и каштанов, мертвый лист под ногой, острый аромат дыма и хрупкая, весенняя прелесть цветов на мгновение смешали чувства, и девушке почудилось, будто все времена года наступили разом. Похоже, два предстоящих месяца перед Кембриджем пройдут вот так же — словно в ином измерении. Когда-нибудь она оглянется на этот день и не вспомнит, что это было: весна или осень, лишь смутная игра запахов и звуков нежно всколыхнет воображение… И мертвый лист под ногой…

Они шагали молча. Филиппа пыталась разобраться в собственных ощущениях. В самом деле, что у нее на душе? Замешательство? Да нет. Дружеские чувства? Неподходящее название для нарождающейся связи. Осуществленная надежда? Мир? Ну уж нет. Хрупкое равновесие между волнением, восторгом и мрачными опасениями не имело ничего общего с душевным спокойствием. Удовлетворение, наверное. «Теперь мне хотя бы известно, кто я. Худшее уже знаю, осталось выяснить лучшее». А главное — уверенность, что она должна быть именно здесь и что эта самая прогулка вместе, но на расстоянии с умыслом: так чтобы первое прикосновение не стало случайным — подлинный ритуал, исполненный невыразимого смысла, начало и конец чего-то важного.