Седоволосый мужчина продолжал пялиться в окно и нервно вертеть кольцо.

Время от времени Филиппа проводила рукой по сумке, нащупывая конверт с письмом от матери. Ответ пришел в понедельник семнадцатого июля. Судя по штемпелю, его доставили за два дня. Послание было сжатым и деловым, напоминая стиль самой Филиппы. Девушка помнила его наизусть.

«Благодарю за письмо и любезное приглашение, но, вероятно, сначала нам стоит увидеться. Я пойму, если ты передумаешь, и сочту такое решение разумным. В конверте ты найдешь месячный пропуск на посещения. Приезжай, когда тебе будет удобно. Само собой, я всегда на месте. Мэри Дактон».

Вот так — просто Мэри Дактон. Насмешливый тон последней фразы слегка заинтриговал девушку. Впрочем, это могла быть и попытка немного снизить накал, заранее разрядить обстановку перед их первой встречей, нечто вроде самозащиты.

Двадцать минут спустя водитель замедлил ход и свернул влево, на узкую дорогу. Указатель гласил, что до Мелькума осталось две мили. За окнами ползли каменные дома, щит с местным гербом, универсальный магазин, почта, потом автобус пересек по горбатому мостику неглубокий быстрый поток и поехал вдоль городской стены высотой в восемь футов. Несмотря на явно почтенный возраст, каменная ограда была в отличном состоянии. Когда она вдруг закончилась, двухэтажный автобус с грохотом встал перед огромными воротами. Кованые створки оказались открытыми. На стене была строгая надпись черной и белой краской: «Тюрьма Мелькум-Гранж».

«А что, — отметила Филиппа, — не такое уж неподходящее здание. Хотя возводили его точно не для этих целей». Это был кирпичный особняк шестнадцатого века: два далеко выдающихся в стороны крыла, центральный блок и две строгие зубчатые башни. На солнце полыхали ряды высоких сводчатых окон в перекрестие решеток. Внушительных размеров крыльцо с тяжелым портиком скорее наводило на мысли о грозной силе и неколебимости, чем о радушном гостеприимстве. Более поздние переделки сразу бросались в глаза. К примеру, подъездную площадку перед парадной дверью расширили, чтобы дать место для парковки полудюжине служебных автомобилей, а по правую руку от каменного здания выстроились бараки сборного типа — мастерские, должно быть, или дополнительные спальные помещения. На лужайке слева от главной дорожки три женщины в рабочих комбинезонах лениво паяли поломавшуюся газонокосилку. При виде потока посетителей они обернулись, но без особого воодушевления.

Сплошная открытость, отсутствие сторожей и нестареющая красота средневекового замка, раскинувшегося перед ней во всем своем величественном покое, неприятно смутили Филиппу. Автобус тронулся, увозя немногих оставшихся пассажиров дальше по маршруту. Девушка спохватилась: она так и не спросила, когда возвращаться назад. На миг ее обуял необъяснимый с точки зрения разума ужас: а вдруг придется застрять здесь, в этой темнице, так пугающе не похожей на место, где должны содержать заключенных? Между тем прочие посетители невозмутимо устремились вперед по дорожке, усыпанной гравием. Каждый из них сутулился под тяжестью сумок. Даже мужчина в костюме нес под мышкой большую стопку книг, перевязанных бечевкой. И только Филиппа явилась с пустыми руками. Девушка вздохнула и медленно пошла вслед за остальными, чувствуя, как громко колотится сердце. Одна из пассажирок автобуса, негритянка примерно ее возраста, с тонкими аккуратными косичками, переплетенными желто-зеленым бисером, обернулась и подождала Филиппу.

— Новенькая, что ли? Видела тебя в автобусе. Ты к кому?

— Я приехала навестить миссис Дактон… Мэри Дактон.

— Мэри? Она в том корпусе, где конюшни, вместе с моей подружкой. Иди за мной, я покажу.

— Разве не надо где-нибудь отметиться…

— Отметишься у надзирателя. ПП-то с собой?

Филиппа непонимающе выгнула брови.

— Ну, ПП. Пропуск на посещение.

— А, да, с собой.

И новая знакомая повела ее вокруг основного здания, по вымощенному булыжниками двору к перестроенным конюшням. Открытая настежь дверь приглашала войти в маленький кабинет. Женщина в форме приняла у негритянки пропуск, в мгновение ока обшарила ее сумку с передачей и наконец проговорила с мелодичным шотландским акцентом:

— Честное слово, Этти, ну ты и лапочка сегодня. Сума сойти, как у тебя терпения хватает наводить всю эту красоту.

Этти ухмыльнулась и тряхнула косичками. Бусинки с тихим звоном заплясали-запрыгали на свету. Надзирательница повернулась к Филиппе. Та протянула свой пропуск.

— А, вы и есть мисс Пэлфри. Первый раз, да? Комендант подумал, что вам не помешает пообщаться наедине, так что я застолбила комнату свиданий. Около часа вас точно не будут беспокоить. Этти, покажешь мисс Пэлфри, где это? А то мне сейчас нельзя отлучаться.

Комната оказалась совсем близко. На двери висела картонная табличка с надписью «Занято». Негритянка легонько толкнула ее, но открывать не стала.

— Ну вот, пришли. Свидимся в автобусе.

Оставшись одна, Филиппа осторожно отворила дверь. Внутри никого не было. Девушка захлопнула за собой створку и прислонилась к ней спиной. Прикосновение надежного дерева придало уверенности. Помещение чем-то напомнило кабинет мисс Хендерсон — должно быть, ощущением поддельного уюта. Ничто не цепляло взгляд. Ни дать ни взять привокзальная комната отдыха: использовать и забыть навсегда. Покидая такую, никто не обернется с сожалением. Здесь никому не придет в голову по-настоящему расслабиться, хотя бы на время отрешиться от скорбей и несбыточных надежд. Голые стены пестрели какими-то пятнами, словно их недавно отмыли от граффити. На каминной полке стояла стеклянная ваза с искусственными цветами, сверху висела репродукция с картины Констебля[25]«Подвода, везущая сено». С полдюжины маленьких, отполированных до зеркального блеска столов окружали стулья неодинаковых размеров и формы — похоже, скупленных задешево в разных домах. Вообще тут нагромоздили слишком много мебели. Посреди комнаты, выделяясь на фоне довольно свободной, неформальной обстановки, торчал квадратный столик с парой обращенных друг к другу стульев. Сразу чувствовалось, что здешние обитатели рассматривают каждый визит как официальную беседу сквозь невидимую, но от этого не более проницаемую решетку.

Минуты ожидания показались долгими часами. Порой за дверью звучали шаги. Снаружи стоял оживленный гул, как в школе во время переменки. Душу Филиппы обуревали самые разные эмоции: волнения, тревоги, обиды и в конце концов даже гнев. Ради чего, с какой стати занесло ее в эту безлюдную комнату, где все не так: мебель излишне чистая, стены чересчур неопрятные, цветы — и те ненастоящие? Неужели им трудно было нарвать свежих, когда вокруг такой пышный сад? Право, лучше бы уж ее заперли в камеру. Та по крайней мере не прикидывается тем, чем никогда не станет. И где, интересно, пропадает мать? Она что, не знала о приезде дочери? Не видела автобуса? Или нашла себе занятие поважнее, чем появиться здесь? Воображение рисовало самые причудливые образы: девушке представлялось, будто некогда золотые локоны матери поблекли, высохли, точно пакля, и увешаны танцующими бусинами; лицо заштукатурено слоями косметики, изо рта уныло свисает замусоленная сигарета, и длинные размалеванные ногти жадно тянутся к ее горлу… «Пусть она мне не понравится. — Филиппа упрямо закусила губу. — Пусть даже невзлюбит меня. Все равно нам придется прожить эти месяцы вместе. Я не отступлю. Не возвращаться же к Морису с повинной: дескать, простите, ошиблась».