Пожалуй, именно здесь мы видим самую большую разницу в мышлении между современными жителями городов и людьми викторианской эпохи. С практической точки зрения еще никто и никогда не пытался поселить почти три миллиона человек внутри тридцатимильной границы. Концепция большого столичного города тогда еще была новой и непроверенной. Многим вполне рассудительным гражданам викторианской Англии – а также бесчисленным заморским гостям – казалось, что через сто лет попытки создания огромных городов будут казаться лишь очередным преходящим капризом моды. Чудище само пожрет себя.

Сейчас большинство из нас не терзается сомнениями таких масштабов – по крайней мере, в отношении городов. Мы беспокоимся из-за других проблем: огромных трущоб мегаполисов третьего мира, террористических угроз, экологических последствий от масштабной индустриализации. Но мы однозначно уверены в том, что города с населением даже в десятки миллионов вполне жизнеспособны. Мы знаем, что это возможно. Мы лишь до сих пор не научились делать это идеально.

Итак, возвращаясь к настроениям лондонцев 1854 года, мы обязательно должны помнить об этой ключевой реальности: город полнился экзистенциальными сомнениями и подозрениями, что дело не только в том, что именно Лондон не идеален, но и сама идея строительства таких огромных городов, как Лондон, ошибочна, и вскоре эта ошибка будет исправлена.

Если Лондон в первой половине XIX века действительно был такой отвратительной выгребной ямой, почему тогда столько народу решило туда переехать? Несомненно, были среди них и те, кто наслаждался энергией и стимулами большого города, его архитектурой и парками, общением в кофейнях, интеллектуальными кружками. (В «Прелюдии» Вордсворта даже есть ода шопингу: «…и ослепительные товары, / Лавка за лавкой, с гербами, эмблемами и именами / И всеми почетными званиями сверху».) Но на каждого интеллектуала или аристократа, переезжавшего в город ради космополитической атмосферы, приходилась сотня грязевых жаворонков, уличных торговцев и ночных почвенников, эстетическая реакция которых на город была, несомненно, совсем другой.

Невероятный рост Лондона – а также параллельный взрывной рост Манчестера и Лидса – был загадкой, которую невозможно объяснить, просто суммируя решения, принятые большим количеством отдельных людей. Именно это озадачивало и приводило в ужас столь многих наблюдателей того времени: ощущение, что город словно начал жить своей жизнью. Он, конечно, все равно был порождением человеческого выбора, но то были новые, коллективные формы выбора, в которых коллективные решения противоречили потребностям и желаниям отдельных людей. Если бы вы каким-то образом сумели провести соцопрос в викторианской Англии и спросили англичан: «Как вы считаете, собирать два миллиона человек внутри тридцатимильной границы – хорошая идея?», ответом бы послужило дружное нет. Тем не менее в Лондоне эти два миллиона человек все равно собрались.

Этот парадокс породил интуитивное ощущение, что сам город лучше всего будет представить в виде существа, обладающего собственной волей, большей, чем просто сумма отдельных его частей: чудовища, больного организма – или, как с невероятной проницательностью выразился Вордсворт, «муравейника на равнине». (Строительство муравьиных колоний идет без всякого плана, но многие сложные процессы поразительно напоминают развитие человеческих городов21.) Наблюдатели того времени отмечали явление, которое мы сейчас считаем само собой разумеющимся: «массовое» поведение часто поразительно отличается от желаний отдельных людей, составляющих эту массу. Если бы у вас даже было время все это записывать, вы не смогли бы рассказать историю города в виде бесконечной серии биографий его жителей. Вам бы пришлось думать о коллективном поведении, как о чем-то отдельном от индивидуальных решений. Чтобы изобразить город полностью, вам пришлось бы подняться на уровень выше, на высоту птичьего полета. Генри Мэйхью однажды поднялся над городом на воздушном шаре, чтобы разглядеть его весь с одной точки зрения, но, к своему разочарованию, обнаружил, что «чудовищный город… простирается не только до горизонта во все стороны, но и за его пределы».

Соответственно, представления о Лондоне как о чудовищной раковой опухоли были связаны не только с запахами или перенаселением; они сопровождались еще и странным ощущением, что сами люди не в силах контролировать процесс урбанизации. Викторианцы пытались ухватиться за фундаментальную реальность, которую были способны осмыслить лишь отчасти. Говоря о городах, обычно представляют их улицы, или рынки, или здания (или, если рассуждать с точки зрения XX века, силуэты на фоне неба). Но формируются они за счет потоков энергии. Охотники-собиратели или ранние земледельцы не смогли бы создать такой же большой и густонаселенный город, как Лондон 1850-х годов (не говоря уж о современном Сан-Паулу), даже если бы захотели. Чтобы поддерживать население в миллион человек – чтобы хотя бы прокормить их, не говоря уже о топливе для автомобилей и электричестве для метро и холодильников, – вам требуются огромные запасы энергии. Маленькие племена охотников-собирателей могли запасти достаточно энергии – если им везло, – чтобы поддержать жизнь маленького племени охотников-собирателей. Но когда первые земледельцы Плодородного полумесяца начали засевать поля злаками, запасы доступной энергии для поселений резко увеличились: в одном месте теперь могло жить до нескольких тысяч человек, а плотность населения была невиданной для приматов, не говоря уж о людях. Вскоре начались циклы положительной обратной связи: в полях работало больше людей, что позволяло запасать больше пищи, соответственно, в полях начинало работать еще больше людей, и так далее. Вскоре первые земледельческие общины добрались до главного и непременного условия существования цивилизации: в них появился большой класс людей, свободных от ежедневных проблем с поиском пищи. В городах внезапно появился класс потребителей, которых интересовали совсем другие вопросы: новая технология, новые способы торговли, политика, профессиональный спорт, слухи о знаменитостях.

Тот же самый процесс лежал в основе и взрывного роста населения Лондона после 1750 года. Три связанных друг с другом явления способствовали беспрецедентному росту притока энергии в столицу. Первое – «улучшения» аграрного капитализма: разрозненная, нерегулярная система феодальной Англии уступила место рационалистическому земледелию; второе – энергия угля и пара, породившая Промышленную революцию; третье – железные дороги, сделавшие энергию намного более мобильной. В течение тысячелетий большинство городов были жестко ограничены естественной экосистемой, лежавшей за пределами их стен: энергия, протекавшая по окружающим полям и лесам, устанавливала естественный «потолок» населения. Лондон 1854 года пробил все эти потолки, потому что землю вокруг него стали возделывать эффективнее, были обнаружены новые формы энергии, а благодаря кораблям и железным дорогам эту энергию стало возможным доставлять на большие расстояния. Когда лондонец в 1854 году пил чашечку чая с сахаром, он опирался на глобальную энергетическую сеть: человеческий труд на плантациях сахарного тростника в Вест-Индии и недавно появившихся чайных плантациях Ост-Индии; солнечную энергию в тропических регионах, благодаря которой эти растения дают богатый урожай; водную энергию торговых течений и паровую энергию железнодорожного локомотива; наконец, ископаемое топливо, на котором работали ткацкие станки в Ланкашире, производя ткани, продажа которых финансировала всю торговую систему22.