от политики, заменив ее «чистой меновой экономикой подлинных человеческих потребностей, очищенной от искажающего воздействия частной собственности и ее политического стража, государства». Такое стремление было утопическим бредом и привело к установлению авторитарных политических режимов. Хонт имел опыт непосредственного знакомства с ними, так как вырос в коммунистической Венгрии. В 1970-х гг. он сбежал в Англию вместе с женой Анной Хонт. По его утверждению, два главных вопроса современности таковы: можно ли изучать экономику вне ее отношений с политикой или же, наоборот, между экономикой и политикой существуют сложные связи, так как «современная представительная республика… обладает избирательным сродством с рынками». Для ответа на эти вопросы требуется вернуться к мыслителям, оставшимся непревзойденными в плане «аналитической глубины»: к Юму и Смиту, поскольку их «представления о будущем как о глобальном рынке конкурирующих коммерческих государств… и по сей день не могут не привлекать нашего внимания»[135].

Хонт признает значение республиканской критики рынков, реконструированной Пококом в «Моменте Макиавелли»: республиканцы считали причиной войн и международного соперничества торговую зависть. Более того, он согласен с утверждением Покока, что республиканские идеи стали ассоциироваться с воинственностью в значительной степени благодаря естественному праву и политической экономии. Республиканская воинственность служила естественным источником «зависти государств»: если мы хотим мира, то ее необходимо устранить из политической жизни. Согласно проницательной мысли Хонта, между ренессансным республиканизмом и коммерческой модерностью сложилась важная политическая синергия. Ее следует искать главным образом в отношениях «между республиканской доктриной национального величия и современной политикой глобальных рынков»[136]. Государственный, в узком смысле – своекорыстный интерес проникал в международную коммерцию в виде торговой зависти. Кроме того, упор на самооборону в республиканских политиях сочетался с республиканским патриотизмом. Республиканским патриотизмом и национальными интересами оправдывались империалистические замыслы в отношении слабых наций за пределами Европы, многие из которых превратились в зависимые территории либо через присоединение к европейским империям, либо посредством экономического подчинения. Когда же национальные интересы и республиканский патриотизм регулировали торговлю между европейскими державами, то возникали совершенно иные формы национальной политики. В XVIII в., по мнению Хонта, широкое распространение получили аргументы о необходимости войны с «монополиями», а также экономическая практика, направленная на разрушение торговли соседних государств; классический пример – разорение Ирландии Англией, вызванное тем, что экономический потенциал Ирландии считался угрозой для английской торговли. В результате сложился намного менее безопасный мир, в котором войны ради экономических преимуществ стали обыденностью. Как считает Хонт, интеллектуальная история нашего мира, особенно в том, что касается взаимосвязей между политикой и политической экономией, только начинает обретать форму. Хонта интересовало, каким образом государственный интерес подрывали подходы к политике, основанные на добродетели, в результате чего восторжествовали национализм, меркантилизм и этноцентризм. Так сложился мир ложных демократий – ложных в том смысле, что людям на практике не позволяли становиться политическими игроками и участвовать в принятии политических решений. В этом и заключалась темная сторона Просвещения.

Глядя на историю с этой точки зрения, Хонт рекомендовал «выбросить за борт концептуальный багаж XIX и XX веков», отказаться от идеи третьего пути, пролегающего между либерализмом и марксизмом, и отнестись с недоверием к понятию модерности. Он был уверен, что интеллектуальная история в значительной степени существует в виде «прикладной политической идеологии»[137]. Герберт Баттерфилд усматривал в вигской интерпретации истории апологию английского национализма. Историки-виги старались замаскировать реальный процесс становления нового мира XIX в., возводя его к истории прежних эпох и к отечественным традициям. Таким образом они создавали «ложное историческое сознание». В глазах Хонта главным в Кембриджской школе было то, что она пыталась продолжить дело Баттерфилда. Кембриджские историки делали это двумя способами. В основе первого из них лежала работа Покока о влиянии идей Макиавелли. Хонт называл английский макиавеллизм «стержневым дискурсом вигской интерпретации истории» и подчеркивал связь между двумя исследователями; в самом деле, в 1952 г. Покок защитил докторскую диссертацию под научным руководством Баттерфилда. Вторым важным аспектом деятельности Кембриджской школы, по мнению Хонта, служили труды Данкана Форбса. В 1960-х и 1970-х гг. Форбс дал поразительно детальную панораму того, как Юм опровергал «вульгарное вигское» утверждение, будто британская свобода своим рождением обязана протестантизму и бунту[138]. Согласно «скептической вигской интерпретации» Юма, основой всех форм свободы скорее являлась гражданская свобода, опиравшаяся на защиту собственности и сложившаяся в ходе постепенного развития торговли. Не существовало никакой изначальной саксонской свободы, а для гражданской свободы не требовалось наличия свободы политической. По мнению Юма, для насаждения гражданской свободы по всей Европе в повторении там английских гражданских войн XVII в. не было необходимости. Хонт видел свою задачу в том, чтобы развить интерпретацию Форбса, отказавшись от его «пренебрежения политической экономией». Достижение Адама Смита заключалось в разъяснении тезиса, согласно которому источники современной свободы лежат в торговле. Смит следовал аргументам Юма, но намного более точно раскрыл происхождение свободы. Как он считал, и Римскую империю, и государства феодальной Европы погубила роскошь. Впрочем, после падения империи некоторые римские города, занимавшиеся коммерцией, уцелели, продолжая использовать издавна сложившиеся торговые пути на Восток. Именно пристрастие феодальных элит, существовавших в крупных монархиях, к потреблению предметов роскоши, поставлявшихся из стран Востока, подорвало их социальную и политическую мощь. Согласно точке зрения Смита в реконструкции Хонта, не ренессансный республиканизм был источником европейской свободы. Итальянские города развивались экономически (и, соответственно, в них укреплялось аристократическое самоуправление), но лишь потому, что они снабжали европейские монархии во время Крестовых походов. Смит делал печальный вывод, что европейская свобода не являлась следствием свободы политической. Он признавал, что «политические и коммерческие игроки всегда преследуют краткосрочные интересы, не желая видеть долговременных последствий». Торговля росла лишь благодаря тому, что экономические потребности войны порождали милитаризованную элиту, ценившую гражданскую свободу. Распространение гражданской свободы по Европе было «следствием соединения роскоши и войны».

Ключевой урок европейского экономического развития, по мнению Смита, заключался в том, что оно, как выразился Хонт, шло «в обратном порядке». Иными словами, началось оно еще при римлянах с торговли предметами роскоши с доставкой товаров на дальние расстояния. Следом постепенно развивалась внутренняя торговля, и лишь в самую последнюю очередь произошла коммерциализация сельского хозяйства. Как известно, Смит предостерегал против физиократических, равно как и меркантилистских стратегий политических и экономических реформ, широко распространенных в 1770-х и 1780-х гг. Хонт указывал, что большим достижением Смита была предложенная им в «Богатстве народов» «стратегия исправления экономики, не разрушавшая экономического и политического своеобразия Европы. В этом смысле его книга являлась великим – возможно, величайшим оплотом гражданской свободы и ее уникальных европейских экономических предпосылок, защищавшим их от всего наносного». Смиту, как и Юму, удалось разрушить иллюзии в отношении истории европейской свободы и презумпцию о ее связи как с античными традициями, так и с современными формами политической свободы. По мнению Хонта, «туннельные трактовки», неспособные обойтись без телеологии, возникают тогда, когда историки занимают те или иные политические позиции. Соответственно, именно это происходило в тех случаях, когда интеллектуальные историки выступали поборниками республиканизма или естественного права как важнейших сил в истории развития европейской свободы. С точки зрения Хонта, происходившее в Кембридже в 1970-х гг. может быть названо формированием «антишколы», объединявшей самых разных по своим воззрениям ученых, разделявших скептицизм в отношении либерального, марксистского, штраусианского и постмодернистского подходов к прошлому. Членом этой группы можно считать каждого, кто признавал, что идеологии соответствующей эпохи не учитывали взаимосвязей между экономикой и политикой и что эти взаимосвязи могут быть выявлены в ходе интеллектуально-исторических исследований.

Ответ Покока на обвинение интеллектуальной истории в безразличии к проблемам современной жизни чрезвычайно своеобразен. В последние десятилетия Покок в целом избегает политической философии как сферы исследований и продолжает четко проводить различие между политической ангажированностью и исторической осведомленностью. Покок сделал больше, чем какой-либо другой исследователь в области изучения великих исторических нарративов раннего Нового времени, и показал, что они означали для их создателей и, что более существенно, для их читателей, ссылавшихся на них в ходе