(хотя отдельные исключения имеют место). Собственно, на момент написания нашей книги мы можем зафиксировать тенденцию, особенно заметную в Северной Америке, придавать интеллектуальной истории видимость злободневности с помощью поиска истоков важных для нас идей и обещаний показать истинные основания нынешних представлений о мире. Разумеется, в США существует множество исследователей, приверженных обусловленной скептицизмом осторожности, характерной для интеллектуальной истории последних десятилетий. В то же время именно в Северной Америке интеллектуальные историки зачастую втягиваются в большие дискуссии о значении понятия модерности. Исследованиям такого рода присущ телеологический поиск корней современных идей. Как следствие, в свет выходят книги, авторы которых пытаются отыскать первую тотальную войну, глобальную революцию, конституцию, системы равенства перед законом, бесклассовое общество и т. д. и т. п.[164] Некоторые из этих авторов отличаются поразительной начитанностью. В то же время трудно понять, например, почему Стиву Пинкусу в работе «1688: первая современная революция» было так важно обозначить голландское вторжение в Англию, которое он называет ключом к «Славной революции», еще и как «первую современную революцию». Пинкус не приводит сравнительного обзора прочих революций, главным образом потому, что книга посвящена 1688 г. и его непосредственным последствиям. Пинкус не исследует идею революции, и у читателя создается впечатление, что постановка вопроса о том, являлись ли события 1688–1689 гг. первой современной революцией, – это чисто маркетинговая стратегия, призванная привлечь внимание тех, кому интересны последующие эпохи.

Пожалуй, самый яркий пример возвращения к вигской истории, ошибочно ассоциируемого с Лавджоем и его проектом истории идей, – это работы Джонатана Израэля. Израэль, историк экономики, изучавший Испанскую и Голландскую империи, став сотрудником Принстонского университета, начал издавать толстые тома с описаниями разных версий Просвещения, уделяя особое внимание радикальным и демократическим архетипам. Израэль утверждает, что «пакет базовых ценностей», включавший толерантность, гражданскую свободу, демократию, половое и расовое равноправие и свободу слова и мнений, был сформирован критиками философии XVIII в., многие из которых являлись последователями Баруха Спинозы и членами сети его сторонников, продолжавших иконоборческую работу великого амстердамского ученого-энциклопедиста[165]. Как считает Израэль, апология демократии, которую он находит в трудах Спинозы, базировалась на идее социального равенства и отказе от социальных иерархий; она была воспринята такими французскими писателями-просветителями, как Дидро и Гольбах, а затем – французскими революционерами, от которых перешла к нам. Прослеживая становление современных идей с конца XVII в., Израэль задается вопросом, действительно ли такие личности, как Марат или Робеспьер, всецело преданные радикальной идеологии, были демократами. Он высоко оценивает абсолютную приверженность делу демократии и гражданской свободы, которую он приписывает Томасу Пейну или Джозефу Пристли, причем такая верность объявляется им ключом как к успеху демократического проекта, так и к рациональному отказу от теологического понимания политики – еще одному продукту радикального Просвещения и признаку наступления модерности. Труды Израэля привлекательны тем, что он, подобно Скиннеру и Пококу в 1970-х гг., обращается к самым масштабным историческим вопросам. Это одна из причин его успеха. Однако, с точки зрения скептически настроенного интеллектуального историка, было бы ошибкой описывать идеи эпохи Просвещения так, как это делает Израэль, и утверждать, что в ходе Французской революции и после нее они каким-то образом подверглись модернизации.

В XVIII в. для оправдания демократии требовалось показать, что она совместима с коммерческим обществом. Традиционно она ассоциировалась с гражданскими и международными войнами, с правлением невежд, с господством толпы, с возвышением демагогов и в пределе – с крахом этой формы государства и переходом власти к диктатору, чаще всего облаченному в форму военачальника. Демократические взгляды все же встречались, но их сторонники полагали, что такое государство могло выжить лишь там, где можно было рассчитывать, что политическое сообщество останется добродетельным, патриотичным, отдающим все свои силы сохранению политии и невосприимчивым к искусам роскоши и коммерции, которые неизбежно ведут к порче общественных отношений. Неудивительно, что многие сторонники демократии были жителями небольших европейских государств, в особенности республик, сумевших уцелеть в мире, господство в котором захватывали большие коммерческие монархии. Спиноза, конечно же, жил в стране, представлявшей собой редкий пример новой республики эпохи раннего Нового времени, – речь о Голландской республике, которая возникла на волне патриотических настроений в ходе войны с Испанией, длившейся с 1568 по 1648 г. Республики, подобные небольшим политиям, входившим в состав федеративного голландского государства, а также аналогичным образом организованным швейцарским кантонам или независимым республикам, уцелевшим со времен Ренессанса – таким, как Венеция и Генуя, – вырабатывали различные стратегии выживания. Они включали в себя строительство городских стен, активную дипломатию, стремившуюся обеспечить равновесие сил на местах, союзы с более сильными соседями, связи с крупными государствами, исповедовавшими ту же религию, экономическую специализацию и, в первую очередь, патриотизм, ассоциировавшийся с мужеством (virtus), позволявший жителям браться за оружие и отважно сражаться против захватчиков в моменты кризиса. Проблемой для сторонников подобных стратегий – таких, как Спиноза, – было то, что времена менялись и XVIII в. оказался отмечен возраставшей мощью торговли, принимавшей бóльшие масштабы там, где существовали крупные рынки. Это давало крупным государствам громадные преимущества с точки зрения экономического развития. Доходы от торговли, а также возможность брать кредиты под обещание будущих доходов выливались в военные расходы, порождая разрыв в силе между крупными и мелкими государствами, менявший всю картину международных отношений. С точки зрения многих наблюдателей, малые государства и республики, а равно и связанная с ними идея демократии явно уходили в небытие, вовсе не являясь рассадниками того, что называется модерностью.

Возможный выход из затруднения для республиканцев и демократов состоял в объединении с более крупными государствами, как произошло в случае Шотландии, или в заключении с ними более тесных союзов в надежде на то, что удастся сохранить независимость и одновременно воспользоваться военной мощью более крупного партнера. Во второй половине XVIII в. многие мелкие государства старались заручиться покровительством Британии, видя в ней потенциальную защитницу своего суверенитета. Опасность заключалась в том, что Британия как коммерческая держава могла разрушить экономику мелких государств, давая им гарантии фиктивной независимости за счет их включения в состав своей экономической империи. Французская революция создала другую возможность. После того как революционное государство отказалось от войн и от имперских амбиций и обещало защищать свободу по всему миру, на горизонте как будто бы замаячил новый мир небольших суверенных стран, республик и демократий. Впрочем, многие демократы в старых республиках не верили, что обширная полития может стать республикой или демократией. Некоторые радикалы, включая участников гражданской войны начала 1780-х гг. в Женеве, поддерживали демократию, когда она развивалась в мелких государствах, но решительно выступили против нее, когда она явилась в обличье французского революционного государства. Как отмечалось в первой главе нашей книги, было бы ошибочно считать, что Руссо, радикальный философ-просветитель, одобрил бы события во Франции, произошедшие после его смерти. Французская революция прошла путь от демократии до демагогии, от гражданской войны до военного господства, а затем и до восстановления самодержавной империи, тем самым явив еще один пример того, чего следует ожидать от любого народного государства. Все это не стало сюрпризом для современников. В новых обстоятельствах республиканцы обратили свои взоры к Британии – стране, которую ненавидело множество радикальных философов. И политические деятели, и наблюдатели, включая бывших революционеров, обратились за помощью к Британии, поскольку были уверены, что Французская революция потерпела крах. Урок, преподанный революцией, заключался в том, что обретение гражданских и политических свобод посредством народной революции есть путь, неизменно ведущий к катастрофе. Применительно к повествованию Израэля все это означает, что никакого прямолинейного перехода от Просвещения к модерности не существовало, идею свободы нельзя рассматривать в отрыве от идей войны и экономики, а Французская революция отнюдь не передала эстафету демократии XIX в. – она сделала ровно противоположное.

Сходный пример того, как бывший интеллектуальный историк возвращается к вигским практикам, мы находим в лице Дэвида Вуттона, автора ряда работ о ересях, неверии и политической мысли в Европе раннего Нового времени[166]. Затем Вуттон обратился к истории науки. Данный случай не столь однозначен из-за самого предмета разысканий. Науку можно считать уникальной сферой исследований по причине очевидности