учитывая, что интересы и устремления философов лежат совершенно в иной плоскости, нежели у историков[123]. Другие просто решили «сказать „нет“ истории философии»[124]. Альтернативные способы примирения философов и историков, такие как перенос акцента на личность философа при объяснении теорий прошлых эпох у Яна Хантера, оказались более успешными, чем увещевания Скиннера[125]. Однако, если Скиннеру не удалось объединить лагерь историков с лагерем философов, он по крайней мере стимулировал появление новых трудов по истории философии – бесспорно процветающей области[126]. Скиннер постепенно смирился с тем, что философы используют в своей аргументации исторические факты. Между тем другие интеллектуальные историки настроены намного более непримиримо. Хороший пример, с которым должен ознакомиться всякий интеллектуальный историк, – нападки Яна Хантера на неокантианский подход к истории философии и анализ его влияния на гуманитарные науки[127].

Интеллектуальные историки, в отличие от философов, склонны сомневаться в применимости метода Скиннера к решению исторических проблем. Его интерес к фиксированному понятию свободы, определяющему историческое развитие школы мысли, идентичной его собственной политической философии и, согласно его точке зрения, имеющей непосредственное отношение к проблемам современной политики, перекликается с основанными на пролепсисе подходами, которые он критиковал в статье «Значение и понимание в истории идей». Тот факт, что никто из деятелей, чьи взгляды анализирует Скиннер, не называл себя неоримлянином и не считал себя или своих идейных союзников защитниками определенной системы воззрений на свободу, породили обвинения в том, что ученый оперирует неисторическими или в лучшем случае дезориентирующими категориями, поскольку они не использовались интересующими его историческими акторами. Итак, в последние годы Скиннер больше, чем кто-либо, способствовал установлению диалога между философами и интеллектуальными историками. Несмотря на это, представители одного лагеря заявляли, что в нем слишком много от историка, а другого – что в нем слишком много от философа. Его определение политики как набора точных, но узких понятий, объяснимых в контексте критического осмысления идей о свобод, высказанных Исайей Берлиным в середине XX в., было сочтено слишком грубым, чтобы служить инструментом для исторического анализа текстов раннего Нового времени – чему, в частности, способствовали успехи Покока, а также Джонатана Кларка, Энтони Уотермена, Колина Кидда и других авторов, изучавших политику этого периода в сочетании с теологией и политической экономией[128]. Прозвучавшее в «Свободе до либерализма» утверждение Скиннера, что идея «гражданской свободы» носила у неоримлян «строго политический» характер, вызывает недоумение, поскольку из этого следует, будто и сами неоримляне пользовались понятием политики в узком смысле, примеры чего в их произведениях найти будет затруднительно. Скиннер подразумевает, что, будучи неоримлянами, они не интересовались устройством христианской политии или различными формами международной конкуренции, считавшимися жизненно важными для обеспечения безопасности. Это ошибка.

Можно показать, что часть вышеуказанных критических аргументов бьет мимо цели, если мы признаем, что главной задачей Скиннера было разобраться в запутанных спорах о том, как понималась свобода в Англии XVII в., и в то же время весьма кстати напомнить своей аудитории, что либерализм сам по себе является историческим конструктом. Скиннер остается мастером контекстуального прочтения исторических документов: его продолжающееся исследование о понятии государства и новая работа о Шекспире показывают это[129]. И все же, поскольку ключевую роль в предлагаемой Скиннером интерпретации современной политической мысли продолжает играть становление обезличенного государства, главным для него становится вопрос о характере наблюдавшейся с конца XVII в. реакции на ту великую смену убеждений и установок, которая сопутствовала подъему коммерческих монархий, имевших возможность финансировать войны за счет государственного кредита. На эту проблему некоторое время назад обратил внимание Джон Данн. Он указывает, что определение политического, которое дает Скиннер, является слишком узким и в целом неприменимым к миру коммерции и роскоши раннего Нового времени[130]. По мнению Данна, Скиннер не принимает всерьез экономические ограничения политики Нового времени в виде национального долга и его последствий для национальной безопасности, притом что начиная с XVIII в. это – главный предмет политических дискуссий. В том же духе высказывался и Покок, никогда не забывавший о тех изменениях в политике, что сопутствовали финансовой революции в начале XVIII столетия[131]. Когда Скиннер доходит до XVIII в., предложенные им категории, безусловно, становятся проблематичными. Противопоставлять неогоббсианцев неоримлянам – например, Иеремию Бентама Ричарду Прайсу – большого смысла не имеет, поскольку, пока Прайс был жив, оба они во всем соглашались друг с другом и не имели разногласий ни в отношении того, что такое свобода, ни в отношении политической программы их покровителя – Уильяма Петти, 2-го графа Шелбурна. Зачисление в категорию неоримлян французских мыслителей, таких как Бенжамен Констан, или женевца Симонда де Сисмонди вызвало критику, которая вынудила Скиннера пересмотреть свою концепцию[132]. Нельзя сказать, будто все написанное Скиннером о XVIII в. и последующих эпохах неверно, но следует заключить, что в XVIII в. нечто изменило характер политики на Западе. Если хотим понять суть идеологий, которые продолжают формировать политическую повестку по сей день, мы должны начинать именно с этой точки – с взаимоотношений между политикой, политэкономией и теологией.

По мнению Джона Данна, подлинные основы современной политической мысли можно найти в трудах покойного Иштвана Хонта, коллеги Данна по Кембриджу. В «Торговой зависти» («The Jealousy of Trade», 2005) и других работах Хонт описывал политические баталии по поводу взаимоотношений между политическим контролем над экономикой и экономическим контролем над политикой, развернувшиеся после того, как Давид Юм попытался опровергнуть точку зрения Бернарда Мандевиля на коммерческое общество. В защите права на существование интеллектуальной истории Хонт был даже более амбициозен, чем Скиннер. Он видел в интеллектуальной истории жизненно важную дисциплину, с помощью исторического анализа способную оценить современные идеологии и выявить их сильные и слабые стороны. Проблема политической теории XX в. заключалась в приверженности реалистической или либеральной традициям мысли, опиравшимся на «туннельные прочтения истории», оправдывавшие эти традиции исторические нарративы. «Туннельные прочтения» были некорректными, поскольку они оставляли в стороне вопрос о политизации экономики. Этот процесс радикально изменил интеллектуальную жизнь последних десятилетий XVII в. и более позднего времени, став предметом исследования в целом ряде замечательных работ о взаимоотношениях между политикой и экономикой в XVIII в. Хонт настаивал, что ученые утратили способность понимать мысль XVIII в. из-за развращающих идеологий, появившихся после Французской революции. Он не шутил, утверждая, что XIX и XX вв. с точки зрения политических идей были «второсортными». По его мнению, если мы хотим разобраться в современной политике, нам необходимо изучить «период, когда взаимозависимость политики и экономики впервые заявила о себе в качестве центральной темы политической теории». В «Торговой зависти» Хонт поставил цель вернуться к Давиду Юму и Адаму Смиту, поскольку реконструкция их политических взглядов без оглядки на современные нам идеологии дает возможность «обнаружить в теориях международного рыночного соперничества XVIII в. политические озарения, которые сохраняют свою актуальность и в XXI столетии». Именно такова цель интеллектуальной истории – дисциплины, наиболее полезной в тех случаях, когда она «указывает на тупиковые пути и избавляет дискуссию от стереотипно воспроизводящихся противоречий». «Торговая зависть» представляет непосредственный пример «исторической работы такого рода, с неослабным вниманием к вызовам современного мира»[133]. Иллюстрацией тезиса Хонта об интеллектуальной истории также служат труды Майкла Соненшера и Белы Капосси, работавших с ним в тесном сотрудничестве[134].

Программа, предложенная Хонтом интеллектуальным историкам, основывается на следующем представлении: дабы разобраться в современной политике, не стоит обращаться ни к Гоббсу, ни к Марксу. Более того, громадное влияние, оказанное ими на философов и историков, вредило исследованиям нескольких поколений ученых. Согласно Хонту, Гоббс не был вполне «современным», модерным мыслителем, поскольку он не предложил адекватного анализа взаимоотношений между торговлей и государством. Хонт называет Гоббса одним из последних ренессансных гуманистов, исходя из того, что «в его политике нет места экономике в каком-либо значимом смысле». Откликаясь на тогдашнюю критику работ Скиннера, Хонт пишет, что размышления Гоббса – это «практически чистая политика». Работам Маркса присущ противоположный недостаток. Маркс стремился полностью отказаться