Тогда, в лагере, тот бесконечный июльский дождь довел их до исступления. Двенадцать живых темпераментных мальчишек оказались заперты в даче, в палате, большую часть которой занимали кровати и тумбочки. Под шум нескончаемого ливня при постоянном электрическом свете они перечитали вслух все имеющиеся в наличии книги, переиграли во все возможные игры, пересказали друг другу все анекдоты и страшные случаи из своей и чужой жизни. Телевизор в холле работал плохо, и его почти не включали. Настольный теннис так безжалостно эксплуатировали, что вышли из строя все шарики, и играть вскоре стало нечем. Надоело и рисование, и «морской бой», и «крестики-нолики», и «города», и другие бесхитростные бумажные игры. Все реже и реже мальчишки вязались к девчонкам, перестали заглядывать к ним в палату или в умывальную комнату. Под бесконечным дождем растаяла и улетучилась всякая детская любовь, симпатия и любопытство.

Леня вспомнил, как обрадовался, когда увидел, что в одном с ним отряде оказалась Таня Васильева из параллельного класса. Она ему всегда нравилась, и он намеревался как-нибудь подружиться с ней за лагерную смену. Он даже предпринял кое-какие шаги в этом направлении, и Таня среагировала на них самым положительным образом, но потом все зачахло и заглохло, так и не развившись. И девочек, и мальчиков одинаково довел до отупения каждый день льющийся дождь. Все мечтали только о том, чтобы их забрали из лагеря, и с завистью провожали уезжающих. Какая уж тут любовь? Тут и дружба-то давала трещины и полностью сходила на нет. Леня тогда рассорился насмерть со своим лучшим другом Серегой, потому что тому показалось, будто бы он, Леня, зачем-то подменил его сухую простыню на свою влажную. К концу смены, правда, вообще не осталось ни одной не влажной простыни, но с Серегой Леня так и не помирился, и даже сейчас они так и не смогли найти с ним общего языка.

Воспитатели уже затруднялись выжать из себя еще какие-нибудь новые способы детского развлечения. Поход в столовую, находящуюся в главном корпусе лагеря, был целым событием, да и то не из приятных. За пять минут все успевали вымокнуть настолько, что с трудом согревались от горячего супа и кружки чая.

Леня, наконец, вспомнил и Борьку Доренко. Тогда он еще не мечтал о банковском деле, но уже был похож на сегодняшнего Бориса тем, что желал всеми руководить и быть первым во всем. Именно он говорил: «А давайте сыграем в «балду». Или: «Чур, я первый в «крестики-нолики». Или: «Кто со мной телик смотреть?» Подчинять себе он умел и тогда. Например, все знали, что телевизор работает плохо, но почему-то очень многие шли с ним в холл и пялились в полутемный экран до тех пор, пока это не надоедало самому Доренко.

И в тот самый момент полного отупения от скуки и сырости он выдумал новую игру под названием «гляделки». Она, в общем-то, ни для кого новой не была, но Доренко ее весьма изощренно усложнил. Суть ее заключалась в следующем: все рассаживались на две рядом стоящие кровати, разбивались на пары и смотрели друг другу в глаза, стараясь не мигать. Кто первым моргнет, становится на сутки рабом своего напарника. Таким образом, за первый тур из двенадцати мальчишек получалось шесть рабов и шесть рабовладельцев, то есть, у каждого одного рабовладельца имелся один собственный раб. Следующие три победителя назывались Королями и имели уже больше прав: они могли по своему усмотрению повелевать всеми девятерыми выбывшими. Того, кто оставался последним, Борька придумал величать Тузом. Этот самый Туз получал полную и безграничную власть над всеми мальчишками пятого отряда.

Уклониться от этой игры было нельзя. Все, независимо от желания и настроения, должны были в ней участвовать. Почему так получилось, Леня не помнил. Он тоже играл вместе со всеми. Может быть, тогда ему эта игра даже нравилась, поскольку и в случае проигрыша он не очень-то позволял собой повелевать? Жабик, естественно, тоже был вынужден играть и, конечно же, всегда проигрывал от волнения и страха, что проиграет.

Поначалу из игры выбывали разные лица, и задания не шли дальше кукареканья, сидения под кроватью, пугания девчонок и съедания рабами ненавистных рабовладельцам геркулесовой каши-размазни или странного сладкого рисового супа с сухофруктами. Постепенно, то ли натренировавшись в немигании, то ли просто волевым усилием (Леня теперь этого тоже никак не мог вспомнить) бессменным Тузом стал Доренко, а Королями два паренька, фамилии которых сейчас уже не были важны. Туз с Королями Леню особо не донимали, так как он уже тогда занимался борьбой и, по сравнению с другими, был достаточно тренированным и сильным. А Жабик, конечно, прошел путь унижений бесправного раба от начала и до конца. Он бесконечно дежурил за представителей привилегированного класса в столовой, мыл за них полы в палате, взбивал подушки, помогал переобуваться, получая при этом мокрым грязным носком в лицо. Сейчас Леня никак не мог понять, почему тогда не возмущался этим, а только посмеивался, называл Доренко с компанией придурками и предлагал Жабику послать их подальше. Мысленно Жабик, возможно, и посылал их в известное место, но в реальности противиться им совершенно не мог. Туз с Королями уже не только пили его порции компота, но ели его булочки, оладьи с вареньем, печенье, фрукты, а иногда даже котлеты, порции жареной рыбы или любимый всеми грибной суп. Как существовал полуголодный Жабик в условиях постоянных сырости и холода, Лене теперь было совершенно непонятно. Почему этого не замечали воспитатели, тоже было не ясно. Пивоварову не казалось, что в лагере Доренко зверствовал больше других, но, возможно, замечать это ему тогда было ни к чему. А вот в тот вечер, о котором говорил Семенов, Борька, действительно, проявил себя с самой худшей стороны, хотя все остальные тоже выглядели не лучшим образом.

В палате, как всегда, было сыро и темновато. Светильники летнего лагеря вовсе не рассчитывались на то, что ими всерьез будут пользоваться днем. Предполагалось, что дети, проводящие все время на природе, будут зажигать свет только для того, чтобы перед сном аккуратно повесить свою одежду на спинки кроватей, да и то только в августе, когда окончательно завершатся северные белые ночи. Под единственным бра сидели местные рабовладельцы и помыкали некоторыми из особо презираемых и приниженных рабов. Леня тогда еще заметил тем, что пора поднимать восстание или сказал что-то другое в этом роде, что могло прийти на ум будущему пятикласснику. На это Доренко погрозил ему кулаком, потом крикнул Жабика и велел ему почистить свою ветровку. Дело было в том, что после ужина, примерно на часик, небо прояснилось, и отряд после столовой прошел к заливу. По пути Борька поскользнулся, упал и выпачкался в грязи. Солнышко в тот час припекло так, будто пыталось наверстать упущенное за лето. Ребята посбрасывали куртки и плащи, подставив под его горячие лучи свои не по-летнему белые лица, шеи и руки. Видимо, там, на заливе, Доренко и оставил свою куртку, поскольку ни в палате, ни в гардеробной комнате ее не оказалось.

– Та-а-ак! – Борька барабанил пальцами по спинке кровати и жестко смотрел в очки самому презренному рабу Жабику. – Придется тебе, парень, если, конечно, можно тебя так назвать, сбегать на залив и принести куртку, потом ее вычистить и высушить, а то мне не в чем завтра будет пойти в столовую. Марш! Быстро! Две минуты туда и две – обратно. Время пошло!