постараюсь так называть, чтоб ты понял. Ты же русский, да? – Яков машинально говорил по-русски, и тут с ужасом сообразил, что помощники его могут оказаться кем угодно, хоть татарами – кого только не привечали сейчас на царской службе. По счастью, детина согласно кивнул:

– Русский я, православный.

– Конфессия неважна, – невольно улыбнулся доктор. Инструменты разложены были рядком на полотенце, воду и бинты доставили еще прежде – можно было приступать. Яков занялся раной, по ходу дела придумывая инструментам русские названия, специально для своего ассистента – «щипчики с зубчиками», «игла с кольцом», «кривой зажим» и «ноженки с загогулинкой». Это было бы даже веселее, чем русские пословицы в исполнении Клауса Бидлоу – если бы не было так печально.

Извлеченная пуля звякнула о днище таза, и тот помощник, что светил, с любопытством склонился, и свет опасно затрепетал.

– Встань как было, дубина! – огрызнулся Ван Геделе, уже зашивавший рану. Егерь дышал, со свистом, но дышал. Свет дернулся и вернулся на место.

– Я пульку хотел поглядеть, – оправдался свеченосец. – Его аль не его?

– Кого? – не понял Яков.

– У полковника Левенвольда все пульки подписаны – Кэ Гэ, Карл то бишь Густав. Я и глянул – его ли?

– Чьи ж еще, – вздохнул Яков и попросил другого своего помощника: – Дай-ка бинт, любезный. Кажется, ваш коллега будет жить.

– По-любому ему свезло, – завистливо проговорил свеченосец. – Живому ли, мертвому. Полковник ему за такую рану золотом отвалит. Он щедрый, полковник, и добрый, даром что немец. Ежели подстрелит кого или конем задавит – завсегда семье премию дает, у них в неметчине так заведено – за любой ущерб деньги платить.

– А наши задаром всех стреляют, – мрачно продолжил его мысль другой помощник.

Яков не стал комментировать, затянул потуже повязку и сказал егерям:

– Все, ребятки, свободны, можете гулять. Спасибо вам за подмогу. Я с больным посижу пока, а вы ступайте. Если встретится вам кто-то из Бидлов, Николай или Петер, – попросите заглянуть, проведать меня.

Помощники ушли, переглядываясь и перешучиваясь на матерном русском, донельзя довольные собою – как-никак, спасители. Пациент спал с открытым ртом, налитый водкой и опием по самые брови. Проснется ли, выживет ли после операции – бог весть. Яков взял из таза круглую пульку, оттер от крови – две буквы, латинские «К» и «Г» явственно проступили на темном боку. Яков плюнул в сердцах, отбросил пулю обратно в таз и ополоснул ладони. Руки дрожали – от страха ли, от гнева?

Яков вытер ладони о жилет, достал из кармана табакерку и вышел в сени.

И в сенях было слышно, как со свистом дышит в избе егерь. Яков взял из табакерки щепотку, со зла чуть просыпал, но потом все-таки отправил в ноздрю, с облегчением прочихался и шумно выдохнул. Грозный мир вокруг него разом подобрел – слышно стало, как в лесу заливаются птички, стрекочет неугомонная сорока. Две вороны перекаркивались на ветвях – совсем как бабы на базаре… Яков уселся на крылечке, вздохнул прерывисто и принялся ждать – дядю ли, Петера, а может, кого еще.

Позади лазарета послышались голоса. Яков встрепенулся было – не дядя ли с братцем идут за ним? Но нет, говорили по-французски, и явно не те. Или праздные гуляки забрались в лесную чащу – пошептаться, раздавить шкалик. Или же нет…

– Помнишь, именно здесь стояла та палатка? – Яков сразу узнал эту мурлыкающую картавость, серебряный шарик во рту. – А теперь тут поставили маленький домик…

– На этом месте стоило бы поставить скромный обелиск, в память о нашей былой глупости, – иронически отвечал другой, незнакомый Якову голос, произносивший французские слова будто по-немецки. – Здесь впервые были мы счастливы, и я, дурак, так смешно и наивно умолял тебя тогда бежать со мною…

Яков аж подавился и незаметно выглянул меж перил – кто там такой? Из-за перил видны были ему только ноги в ботфортах, но ботфорты те были – ценою в годовое докторское жалованье. «Вдруг это сам ландрат? – подумал Яков. – Голос похож – столь же иерихонский, да не тот, не хватает победительной самоуверенности».

– Может, я жалею, что отказался? – со смехом отозвался серебристо-грассирующий полушепот обер-гофмаршала. – От тебя, мой невероятный, невозможный, мой ужасный месье Эрик…

Яков всполошился – что же там за месье Эрик, да еще и в таких ботфортах, и потянулся глянуть еще раз, уже – над перилами.

И – увидел.

Ничего любопытного не происходило, стояли двое друг напротив друга, среди трав и цветов, разговаривали, один играл тонким хлыстом. Нет, не ландрат. Половинка от римской геммы – обер-камергер фон Бюрен. Матово-смуглый, как испанец, черноглазый фон Бюрен, очень стройный господин в лиловом бархате, вороном дивном аллонже и драгоценных ботфортах. Бледный выморочный лиловый очень шел к его темной коже и к пронзительным зеркальным глазам, с чуть раскосым остзейским разрезом.

– Напрасно ты жалеешь, – тихо-тихо и нежно-нежно говорил он, мучительно смущаясь, страдальчески сведя угольные брови, и гибким своим хлыстом нервически сбивал головки с весенних цветов. – Я здесь и уже никуда не денусь. Помнишь, как Габриэлю тогда пообещал – что в Москве снова свидимся…

– Яси! – раздалось за кустами.

Два нетрезвых веселых слона ломились сквозь чащу – поздравить выдержавшего экзамен студента. Яков не стал орать им в ответ – постеснялся высоких персон, да и пациента не захотел будить. Все равно рано или поздно родственнички его отыщут.

Благородные господа обер-камергер и обер-гофмаршал переглянулись, с недоуменным презрением пожали плечами и неспешно удалились по тропинке, по которой, как видно, только что и пришли. Яков смотрел им вслед, угрызаемый жестокой змеей любопытства – что же это все-таки было? Фон Бюрен продолжал уничтожать своим хлыстиком весенние бутоны, а младший Левенвольд следовал за ним на небольшом расстоянии, ступая осторожно, чтоб не вляпаться туфельками в майскую глинистую лужу. Он переступил брезгливо через сонного весеннего ежика, отодвинул едва оперенные зеленью ветви и пропал за поворотом – вслед за своим стройным, растерянно-надменным, великолепным спутником.

В конце-то концов, ничего непристойного они не сказали и не сделали, но Якова озадачила их беседа.

У Петруши всегда в запасе имелось доброе, но ехидное слово – для утешения кузена.

– Столь высокого рода господа, да еще и подкинутые фортуной до самых небес, всегда немного сумасшедшие, – разъяснял Якову добряк Петер – про ландрата. – Голова у них от рождения занесена столь высоко, что упирается в облака. Частенько такие гордые шеи и ломаются – о небесную твердь…

Яков пребывал в растерянности, все никак не мог поверить – что экзамен его на должность личного хирурга оказался