нижайше прошу прощения, – холеная рука с розовыми ноготками легла на вороненый двойной ствол, матовый воск отразился в зеркальной черни металла, – регламент не дозволяет целиться прежде, чем будет подан знак. И этикет – не позволяет вам целиться в человека.

Обер-гофмаршал говорил по-французски, мурчаще грассируя – словно перекатывал языком серебряный шарик, и голос его звучал при этом холодно и отстраненно. Цесаревна отвела взгляд от прицела, опустила ружье – лениво, словно нехотя:

– Регламент, гофмаршал? Этикет, бонтон, бонмо? – в голосе ее, высоком и звонком, слышалась издевка. – Я и не хотела стрелять, вовсе не хотела, Ренешка, я только желала позлить тебя, – по-русски проговорила Лисавет, не глядя, передала ружье назад, своему егерю, и вдруг кончиками пальцев взяла обер-гофмаршала за подбородок и повернула его лицо – к себе, с почти незаметным усилием. – Ты же злишься, Ренешка?

– Да ведь она – в лоскуты… – на ухо прошептал Якову догадливый Петер. – Накушались ее высочество…

Из-за спины цесаревны вынырнул текуче Лестенцио-Лесток, что-то горячо зашептал ей на ухо, и рука цесаревны опустилась. Пальцы разжались, выпустили жертву. Гофмаршал, все это время стоявший неподвижно, как золотое изваяние, и лишь трепетавший ресницами, усмехнулся – уголочком рта, – снял с головы оцепенелого пажа алое яблоко и неспешно удалился по своим гофмаршальским делам танцующей придворной походкой, игриво подбрасывая яблоко в ладони.

– Отдаст прекраснейшей, – сострил Петер.

Яков по случайному везению поймал один взгляд – способный вспороть и прожечь собою полированные доски балкона. Нати Лопухина так смотрела на шалунью Лисавет – если бы взгляды умели убивать, цесаревну разорвало бы уже надвое.

– Хорошо, что я успел к вам, мои птимэтры, – профессор Бидлоу выплыл на балкон, вместе с ароматом рябиновки и кунтушовки. – Яков, я имею для тебя отличную новость.

– Какую же, дядюшка? – вопросил Ван Геделе, во глубине души уже зная – какую.

– Я имел честь говорить с предметом твоих стремлений, – профессор подмигнул. – И моя протекция имела успех. Правда, твой будущий патрон пообещал для тебя – маленький экзамен, но я думаю, это будет несложно. Что он знает о медицине – полковник и дипломат? Ландрат? Вряд ли более тебя.

Яков отметил про себя, что дядюшка, как и цесаревна, – изрядно хорош, то ли деревенский воздух так влияет, то ли крепкие русские напитки.

– Буду рад соответствовать, – отвечал он пространно, – запросам господина ландрата. Он не поведал вам – когда мне предстоит держать экзамен?

Профессор потер лоб:

– Он спешил, я и не понял толком. Как я думаю – пришлет за тобою. Да вот и они…

Первым появился на балконе обер-гофмаршал, он возвестил о явлении государыни по-русски, и Яков подивился – по слухам, младший Левенвольд вовсе не знал русского языка. «Наверное, заучил речь наизусть, – догадался доктор. – При наличии музыкального слуха это несложно». Анна Ивановна, в голубом охотничьем платье, выгодно подчеркивавшем небесный цвет ее глаз, явилась на балкон в сопровождении величественного ландрата и высокомерно-потерянной госпожи фон Бюрен. Под балконом тут же засуетились егеря, совсем как в римском цирке, сгоняя жертвенных животных как можно плотнее в поле монаршего зрения.

Дядюшка приобнял Якова за плечи, словно показывая всем – вот он, мой протеже.

– Дядя, Петруша нас приревнует, – пообещал Яков, но Петруша лишь плечами пожал. Его мечта была не протекция, его мечта была – ничего не делать.

Государыня сделала первые несколько выстрелов – из новаторского многозарядного ружья системы Лоренцони, и льстивые аплодисменты рассказали миру о замечательной ее меткости.

– Кто там? – спросил Яков у тянувшего шею Петера, самому ему было не видно.

– Тур. И кабан, – отчитался Петер. – Два из трех – в цель.

Бюренша, конечно, не стала стрелять, только важно задирала нос.

– Ее не учили стрелять, она вроде Корфа нашего, из рыцарей, – пояснил всезнающий Петер. – У них, у орденских, баб строго держат.

Ландрат принял из рук адъютанта ружье, пробежался пальцами по куркам – почти с нежностью, и вдруг стремительным, птичьим движением на мгновение оглянулся туда, где Бидлоу обнимал своего протеже. И тут же отвернулся, как и не глядел, и вскинул ружье на плечо. Выстрелил – кажется, и не целясь вовсе.

– Кто там? – опять спросил Яков у зоркого Петера.

– Егерь… – сдавленно отозвался его наблюдатель. – В плечо…

– Вот и его маленький экзамен для тебя, – профессор снял руку с плеча Якова и оттолкнул его прочь – к выходу. – Ступай, Яси.

Придворные гроздьями висли с балкона – смотрели, жив ли раненый, фрау Бюрен держала в своих руках дрожащие руки ее величества и что-то ласково и успокаивающе шептала ей по-немецки, и лишь спокойный, хладный, как лед, ландрат повернул голову, коротко кивнул – именно Ван Геделе, бочком пробиравшемуся на выход, одному ему – мол, ступай, Яси… Вот и твой экзамен.

И лишь затем направился к хозяйке, отстраняя заполошную Бюреншу, и собою отгородил, закрыл царицу – для всех и ото всех, и платком стер ее слезы, и шепотом повелительно попросил – более не плакать о пустом.

Лазарет помещался в отдельной избушке, спрятанной в гуще леса, позади царского терема. Яков, видя, что у раненого прострелено – не плечо, как показалось ему издали, но грудина, там, где легкое, – указывал помощникам, как правильно нести больного, чтобы тот не захлебнулся кровью. Он, Ван Геделе, оказался единственным доктором среди лакеев и доезжачих, составлявших эту маленькую процессию, и оттого сделалось ему не по себе. Как будто кто-то нарочно запретил – и Петеру, и Бидлоу, и Лестоку – подходить к больному. «Неужели правда? – билась в голове у Якова, как молот, гулкая страшная мысль. – Неужели он устроил для меня подобный экзамен? И неужели ему такое – дозволено…»

Помощники доставили Якову его саквояж и по приказу его принесли бутыль с лауданумом. Хоть раненый и был изрядно пьян, прежде чем сделался подстрелен, вырезать пулю все же следовало при какой-никакой анестезии. Егерь хрипел и закатывал глаза, пока доктор рвал на нем облитую кровью рубашку, и желваки ходили на сером от щетины лице. «Ландрат меткий стрелок, – Яков взглянул на рану, на то, как вошла пуля. – Еще чуть-чуть, и убил бы. Но не убил. С такой раной можно выжить, но хороший шанс – и умереть. Все зависит лишь от ловкости хирурга…»

Яков изгнал из лазарета всех любопытных, оставив двоих самых трезвых егерей, с физиономиями, на которых лежал хоть легчайший отсвет интеллекта.

– Ты – держи подсвечник, но чтоб не капало на него, да и на меня, вот так, – велел он первому. И второму: – А ты будешь подавать мне то, что я велю. Я