в котором дитя должно было явить себя этому миру, был наполнен каким-то разбеленным светом, спокойным и мягким, как пух.

А потом мы вступили в третью неделю этого же сентября и того же года, и округлость покоя сначала дала трещину, а потом искривилась и сломалась.

Думаю, это была среда, и думаю, что это было семнадцатое сентября — именно тот день, который я заранее выбрала, как возможный день рождения моего ребенка. (Посессивность уже работала: в самом приглушенном внутреннем монологе я никогда не называла маленькое существо нашим, а только моим, и даже тогда, когда этого не замечала). Нет, не думаю, а уверена. Когда в те июньские утра началось мое общение со столиком, и когда я начала после завтрака подолгу читать газеты, словно бессознательно прислушивалась ко времени и принюхивалась к нему, и к тому, что уходит, и к тому, что наступает, я просматривала даже некоторые календари на текущий год. (Значение этого бюрократического выражения, неприятного в своей реалистичности, но и в правдивости, проскальзывает незамеченным, и исчезает: текущий год — это отрезок времени, который истекает навсегда, сейчас.) Так я заметила одно совпадение: в сентябре месяце 1930-го, когда, как предвидели врачи, ребенок должен был появиться на свет, между шестнадцатым и двадцать шестым, среда, день, который я всегда любила в каждой неделе, выпадала на семнадцатое, дата, которую я больше всего любила в каждом месяце. Заметив это, я сразу же поверила, что маленькое существо выберет для своего появления на свет именно этот день, который, загаданный в июне, еще без формы и без содержания, возможен только, как название: 17 сентября 1930 года. Надо было дождаться его наступления и увидеть, какую он приобретает форму, чем наполняется и как сбывается на этом свете, и точно так же надо было ждать и ребенка, которого я носила, маленького незнакомца. Само собой разумеется, я верила — дитя выберет именно ту среду, потому что верила, что между моими самыми сокровенными мыслями и чувствами и тем незнакомым существом должно существовать настоящее согласие, раз мы месяцами живем вместе в ритмах одних и тех же ударов сердца. Я предчувствовала, что когда наступит тот день, орисницы[63] будут благосклонны к маленькому существу, и свет счастливой звезды над ним воссияет.

(Хорошо, что эти записки на песке моя дочь никогда не прочтет. В принципе, я умела предвидеть ее самые разные реакции, особенно вербальные, но в данный момент не могу: я не знаю, что бы она мне сказала: «Мама, так почему ты не родила меня в ту среду, 17 сентября 1930-го?» Или сказала бы мне, как однажды давно: «Зачем ты вообще меня родила, мама?»)

Она не появилась на свет в тот день середины недели, в середине месяца сентября, который наполнялся совершенно неожиданным содержанием. Это лицо появилось на первых полосах всех газет, кукольное, неживое, смешное лицо худого, видимо, человеческого существа, с маленькими черными усиками и черными прямыми волосами, зализанными особым образом. Это лицо производило впечатление настолько глупого, что казалось нереальным. Вопреки такому впечатлению, похоже, его воздействие весьма реально: все газеты сообщали, что обладателю этого лица за последние два дня удалось вызвать жестокое потрясение не только в нестабильной Германии, но и во всей самодовольной и заносчивой Европе. То есть, как показал пересчет голосов, состоявшийся в понедельник и во вторник, этот комичный господин Гитлер, вождь ультраправых национал-социалистов, так называемых «хакенкрейцлеров»[64], политической группировки, которую еще несколько дней назад можно было считать не заслуживающей внимания: более шести с половиной миллионов немецких избирателей отдали свои голоса этому деревянному истукану, чья политическая программа звучала тупо, но внятно. Париж был весьма озабочен этой победой, Прага ошеломлена, Лондон настроен скептически, Рим сдержан, хотя фотографии приземистого господина Муссолини также украсили собой первые полосы многих газет.

Тем днем в послеобеденные часы Душан был склонен молчать.

— Но этот господин производит комичное впечатление, — сказала я.

— Все производит комичное впечатление, — согласился Душан. — Просто нереально, как воплощается этот воображаемый и искривленный мир с экспрессионистского рисунка, из экспрессионистского кино. Вообрази или добавь цилиндр к голове этого господина и увидишь, что получится.

Я уже пририсовывала цилиндр на фотографии в «Правде», и господина Адольфа можно было увидеть in personam[65]: он являлся прямо из «Кабинета доктора Калигари»[66], двухмерное, перекошенное человеческое существо, порождение темных сил.

Я пристально смотрела на дорисованную фотографию и почувствовала, как жители какого-то маленького муравейника ползут вдоль моего позвоночника.

— Как это страшно, — сказала я.

— Да… — он хотел проглотить остаток фразы, но ему не удалось, он проглотил только звук, но не форму слов, поэтому на его губах все-таки отпечатался остаток остатка. Я его прочитала: «Это только начало».

Трудно было поверить в то, что мир начинает лететь в тартарары, что его затягивает в водоворот гротескных, опасных надувательств, и наверняка я была не одна, которая не могла и не захотела в это поверить. В следующие несколько дней представители политических кругов Европы встречались и вели переговоры, наблюдали господина Гитлера, как странного зверька, с расстояния и не без некоторой насмешки: если этот бывший ефрейтор и бывший художник тем временем стал и теоретиком, и ему удалось привлечь на свою сторону большинство немецких избирателей, если его соратник, господин доктор Геббельс, поднял на 25 процентов цену на входные билеты в залы, где он произносил свои речи, то это еще никоим образом не должно было означать, не так ли, что победа ему обеспечена. Разумеется, осмотрительность была необходима, как и меры безопасности, пока агрессивность этих безумных ультраправых не утихнет. А она должна утихнуть.

Потом станет ясно, что эта волна не уходит, а только нарастает, может быть, и потому, что лицо деревянного истукана, эпохального для широкой европейской публики, и для меня, было явлено миру в тот день, который приносил преходящее счастье: в среду, 17-го сентября, в день, когда этот революционер духа, как он сам себя назвал в речи, произнесенной в тот же день в цирке «Корона», — в цирке «Корона», — неужели мы оказались глухи к таким очевидным предзнаменованиям, — заявил своим внимательным слушателям, а Европа наивно и невинно промолчала в ответ на эти его слова: «После победы крепче затяни ремни шлема» и «Россия, ты надежда умирающего мира!»[67]

Маленький незнакомец, который позже окажется дочкой, не спешил прибыть в тот день, он вообще не спешил: наша Мария выбрала последний день из тех, что были предусмотрены для ее рождения. Она пришла к нам в пятницу, двадцать