застекленные двери, в столовую — шириной во всю стену, в прихожую с одной стороны, и в маленький коридор, с другой — более узкие. На четвертой стене, со стороны черного хода, то есть, балкона, выходящего во двор, было некрасивое маленькое окно.

За год до войны профессор Душан Павлович сам выбрал эту квартиру в новом и современном, элегантном многоэтажном доме, по проекту архитектора Брашована. (И я десятилетиями исследую, но не нахожу точного ответа: не был ли он все-таки снобом, но по-своему, тихо, сокровенно, как люди, проживающие к северу от Савы и Дуная). У этой квартиры, дорогой и удобной, по мнению профессора, было много преимуществ по сравнению с той, в которой мы жили до сих пор, на Врачаре: тихая улица, но в самом центре и рядом с Университетом, новая квартира была намного меньше, но зато и более функциональная, — и это профессору было особенно важно, потому что дети растут, — с двумя ванными комнатами и большой угловой комнатой, великолепно подходящей для рабочего кабинета и библиотеки. Профессор каким-то образом предвидел невзрачность будущего «зимнего сада», недостаточную освещенность вспомогательных помещений, и, что самое важное, кухни. Может быть, он и не хотел замечать эту очевидную ошибку в воплощении замысла известного архитектора. О недостаточной высоте потолков, на которую я обратила внимание, он сказал, что это характерная особенность современных строений: потолки в них ниже, потому что это удобнее в любом смысле. Замена лампочки в люстре или развеска картин, не говоря уже о побелке, в современной квартире не должны быть проблемой, которую может решить только прислуга. Недалек тот час, считал профессор, когда прислуги будет все меньше, и поэтому она будет обходиться все дороже. В Германии это уже происходит.

Пока он говорил, мы проходили через будущий «зимний сад», и уродство голого, пустого, но темного помещения вдруг меня неприятно кольнуло. «Мы не должны уезжать из той квартиры, — подумала я, — я не должна соглашаться, ни в коем случае», — но, напуганная такой мыслью, сразу ее и отбросила, запихнула в какой-то дальний угол, который потом проигнорирую. Профессору Павловичу не нравился подобный образ мыслей, он насмехался над предчувствиями, потому что считал, что это всплески реликтов иррационального и примитивного, которые есть в каждом из нас, они существуют еще со времен прачеловека, и которые сегодня допустимы, возможно, только в большом искусстве, а в жизнь они вносят хаос. Западный человек, которому удалось сотворить из себя рациональное существо, — считал он, — и должен оставаться рациональным существом.

Я шла рядом с ним, довольным этой новой квартирой, этим незамысловатым помещением без тайны, которое только еще надо будет как-то обжить, и опять почувствовала, как мы отдаляемся друг от друга. В образе мыслей профессора, который меня в свое время, когда мы только познакомились, заворожил своей простотой, обусловленной как настоящим знанием, так и интуитивным познанием, сейчас проглядывали, и мне это было заметно, какие-то зигзагообразные трещины. Он все чаще упоминал Германию, не как пример, не как образец, но упоминал это государство, которое, с моей точки зрения, все больше походило на театр гротеска, на парижский обольстительный гиньоль, в котором непрерывно происходит что-то драматичное, и с криками летят с плеч картофельные головы актеров. Что было рационального в поведении этого умалишенного, болвана со смешными усиками, который вдохновлял своими воплями, — мы видели это, потрясенные, в киножурналах, — необозримые массы немецкого народа? И в его театре непрерывно летели головы с плеч, и это могло бы выглядеть даже комично, будь они картофельные, но они ими не были.

Я молчала. По какой-то причине профессор давно хотел, чтобы мы съехали из нашей большой, удобной и элегантной квартиры на улице Йована Ристича, в квартале Врачар, которая тоже была очень тихой и рядом с центром, из квартиры, которую я годами обустраивала с большим усердием, не скажу, что с любовью, прозвучало бы слишком патетично. Я должна была оставить ту квартиру-салон, чьи высокие стены непринужденно поддерживали библиотечные полки с несколькими тысячами книг и множество больших и малых картин, и вселиться в эту обманчиво функциональную, современную голубятню, где едва поместится библиотека, а картины будут кричаще выпирать? Но говорить не было смысла: он уже вывел меня на маленькую полукруглую лоджию, из угловой комнаты, будущего кабинета профессора Павловича, и, почти счастливый, показывал мне, как с этой лоджии, выходящей на перекресток улиц Досифея и Господар-Евремовой, отчетливо виден вдруг приблизившийся Дунай. В ясные дни можно было увидеть и уродливую, бесконечную Банатскую равнину под еще более бесконечным небом, и всегда чувствовался, — и сейчас тоже, — легко поднимавшийся по улице Досифея запах большой реки, древнего Истра, запах ила и древности бытия. К тому же, — доверительно сообщил мне мой муж, — когда мы переедем из Врачара в Дорчол, с улицы великого политика Йована Ристича[51] на улицу великого просветителя Досифея Обрадовича, — он играл именами, любил это, — сбудется его давнишняя мечта: ранним утром он будет с лоджии смотреть на распад предзорья, а потом на зарождение дня, над пространством реки, а потом, прежде чем отправиться в Университет, будет гулять не по Крунской и улице Короля Александра, через скучный центр, а по Калемегдану, самому одухотворенному пространству этого города, от которого его будет отделять всего лишь пять минут ходьбы. В самом деле, мысль о том, что каждый день, ранним утром, шагом опытного пешехода он будет быстро доходить до Калемегдана и с плато Верхнего города наблюдать, как пространства земли, воды и неба обмениваются своими душами прямо над Устьем, как раз и вдохновляла моего мужа. Ненадолго, когда он вот так водил меня по квартире, держа за руку, он вдруг утратил часть своей профессорской солидной суровости и вернул частицу прежней, почти мальчишеской, непосредственности. Вконец он меня ошеломил, когда, словно преподнося пряничное сердце с волшебной ярмарки своего детства, ввел меня в ванную комнату, прилегавшую к нашей будущей спальне: вся в розовом кафеле, купол синего неба над розовой ванной усеян маленькими разноцветными лампочками в форме звезд, — эта ванная комната являла собой пример модернизированного китча, очевидно, предназначенного для молодых супружеских пар из этого, внезапно разбогатевшего, скоробогаческого Белграда. Я знала немало девушек и молодых женщин, которые бы действительно наслаждались, погрузившись до подбородка, как американские кинодивы, в зеленоватую пену, и разглядывая из розовой ванны искусственные звездочки, мерцающие над ними на выкрашенном в темно-синий цвет полуарочном своде. Но то, что и мой Душан, уважаемый профессор Павлович, искусствовед невероятной, как говорили, эрудиции, и критик с тонким вкусом, наслаждался этой китч-ванной, словно и он один из