А если приступ повторится?

Если в следующий раз ее не окажется рядом? И никого не окажется рядом?

Что с того?

Неужели она будет переживать о человеке, который… который ей обязан. И Мэйнфорд не из тех, кто забывает долги. Именно. В этом все дело. В планах ее, где Мэйнфорду найдется место…

Тельма вдохнула и с головой нырнула в теплую мутноватую воду.

Нет ничего глупее, чем врать самой себе.

Мэйнфорд сказал, что знает, кто она. И значит, выставит. Из дома. Из Управления. Только вопрос: сразу или же прежде попытается купить?

Сквозь толщу воды потолок казался серым, размытым. И внизу, на дне, было на удивление спокойно. Тельма лежала бы вечность, но кислород закончился, а воздух, показавшийся отвратительно холодным, вернул к реальности.

В ванне не спрячешься. И разговор неприятный, сколько его ни откладывай, состоится. Так к чему тянуть? Она вымылась мылом, которое терпко пахло сандалом. Вытерлась полотенцем, выбрав из пятерки то, которым явно пользовались. Ей и самой было странно это почти животное желание пропитаться чужим запахом. В шкафу обнаружилась и рубашка, свежая, пусть и мятая.

Белье…

Обойдется.

Халат Мэйнфорда, упоительно пахнувший его туалетной водой, оказался не просто велик — Тельма в нем утонула. Но халат был мягким, а альтернатива отсутствовала.

Вот и все.

Дальше прятаться нет смысла.

Она вышла из ванной, втайне опасаясь встречи один на один, но, увидев Кохэна, вздохнула с облегчением. Сколь бы близок он ни был, Мэйнфорд не станет втягивать в спор и его.

— Как ты? — Кохэн выглядел бледным.

— Жива.

— Есть хочешь? Спать?

— Всего хочу.

— Сядь куда-нибудь, — Мэйнфорд старательно смотрел мимо Тельмы. — Пол холодный.

Забота эта ничего не значит. А пол нормальный, в приюте было хуже, особенно в том, в первом, где Тельма еще цеплялась за глупую надежду… отослали по ошибке… вспомнят… заберут…

Вернут домой.

Нет больше дома. А холодные полы… к ним, как и ко многому, привыкаешь.

Она забралась в кресло, сбросив на пол стопку журналов. Спрятала руки в подмышки. Отвела взгляд. Отвела бы…

— Док говорит, что это я сам, — Мэйнфорд поежился. Он выглядел растерянным и несчастным, и это совершенно не увязывалось с прежним каменным его обличьем. — Только я ничего не понимаю в этих письменах. Если бы я сам, я бы должен был бы понимать?

— Не обязательно.

Здесь ему не было больно, Тельма ощутила бы эхо боли. Надо было еще что-то сказать, умное или успокаивающее, но ничего такого в голову не приходило.

— Подсознание хранит много всего. Если ты когда-нибудь видел подобное… тот подвал, он существует?

— Существует, — не стал отрицать Мэйнфорд и потер руки. Уставился на них с удивлением. Потрогал запястья. — И камень существует. И цепи на нем. Мне уже однажды приходилось лежать на этом камне.

Тельме ни к чему знать подробности его прошлой жизни. Чем больше знаешь, тем ближе становишься, а она и так подпустила его чересчур близко.

— Дед принес меня в жертву, — Мэйнфорд гладил запястье. — Тогда остался след от кандалов, хотя я и не вырывался. Я сам лег на камень, потому что это было…

— Правильно? — подсказал Кохэн.

— Да, пожалуй. А сейчас следов нет. Я ведь и кандалы ощущал вполне реально. И если дело в том, что тело просто воплощает мой бред, — он коснулся висков, — то почему избирательно? Только не говори мне, что разум — это слишком сложный инструмент и наука пока его не постигла.

Это он произнес ворчливо, и почему-то Тельма улыбнулась.

— Не буду.

— На алтаре есть письмена. Обрывки… вот эта часть, — Мэйнфорд чиркнул пальцем по груди, рассекая рисунок пополам. — И да, я мог ее запомнить. Но вторая…

— Вторая половина осталась в Атцлане. Ты там не бывал, — Кохэн сел-таки на пол. — Ведь не бывал?

— Нет.

— Книги? — предположила Тельма. — Зарисовки. Дневники. Снимки. Любая случайная картинка, которую твой разум мог запечатлеть.

Она искала рациональное объяснение, и не только для себя. Ему тоже нужно. Он не готов поверить в богов, пусть даже боги отозвались на его крик.

— Наверное, — Мэйнфорд готов ухватиться за это объяснение, правда, он тоже не привык лгать себе, поэтому качает головой. — Возможно… только… что здесь написано?

— И породило небо троих сыновей: старшего назвали Тлаклауке. Он был красным от небесной крови. Родился второй сын, которого назвали Йайанке, он был самый большой, у него было больше власти и силы, чем у других. Он родился чёрным.

Кохэн читал, раскачиваясь, и голос его наполнял комнату.

Слушать было тяжело.

— Третьего назвали Кетцалькоатль, образом он был подобен змею, но возжелавши летать, слепил себе крылья из глины…

Тельма слушала, но почему-то слова проходили мимо.

— …и тогда Тлаклауке стал солнцем и подчинил себе мир, а также всех людей, которые в нем обитали. Кетцалькоатль воспротивился его власти. Сразились братья. Тлаклауке ударил его дубиной, и Кетцалькоатль упал в воду, где и обратился в ягуара. Он вышел на берег и стал убивать гигантов, пока не убил всех. Так закончился мир первого солнца…

— Что это? — спросила Тельма шепотом.

— История, — так же шепотом ответил Мэйнфорд.

А Кохэн продолжил:

— И стал Крылатый Змей солнцем. И был тринадцать раз по пятьдесят два года. Тогда Йайанке превратился в ягуара и так ударил лапой Кетцалькоатля, что тот свалился и перестал быть богом. И случилась гибель второго мира.

Она слушала про огненный дождь, который уничтожил второй мир. И про людей, обратившихся в индюков. Про великую воду. Слушала и не понимала — зачем?

Это должно иметь значение, но…

— …пятый мир — мир идущего солнца, которое проглотит Бездна. И тогда случится так, что наступят тьма и холод. И все, кому случится жить, погибнут.

Кохэн замолчал.

И тишина длилась и длилась, пока Мэйнфорд, покачнувшись, не сказал:

— Оптимистичненько…

Кохэн поднялся.

— Пятый мир погиб. Так говорил дед. Когда к берегам Земли Цапель пришли корабли. Тот, кто вел их, был смуглокож и черноволос. Облачен в золото. Он восседал на спине диковинного зверя, чья шкура была прочней железа. И за спиной его вздымались крылья. Тогда и решили, будто благословен он богом, а может и сам богом является.

Прошлое.

Забытое. Похороненное надежней, чем все мелкие секреты Тельмы. Но оно ожило, там, в кошмаре. И если так, значит, это прошлое собиралось воскреснуть?