Но мы увиделись… И я поняла, что ни тринадцать, ни двадцать лет, ни даже столетие не могут вычеркнуть из моей памяти его запах, прикосновения и его взгляд… В голове почему-то зазвучала та самая песня, под которую он так часто любил меня в моей "сказке" и которую я не слышала ни разу за все эти годы. Наша песня. Так он называл ее когда-то.

Всегда помни, что толпа, рукоплещущая твоей коронации — та же толпа, которая будет рукоплескать твоему обезглавливанию. Люди любят шоу.

(с) Терри Пратчетт

— Ворон, позже расскажу. Пусть приступ стихнет.

— Подыхать пока не собираюсь. Давай, не тяни.

Афган смотрел, как худенькая светловолосая женщина в белом халате закатала рукав рубашки Савелия чуть выше локтя и перетянула жгутом. Фаина, дочь старого друга Ворона. Сирота. Сава вырастил ее вместе с Андреем, как родную. Говорит, задолжал Медведю много, а долги надо возвращать. Медведь мертв, значит, вернет его дочери. Фаина считалась членом семьи. Сава купил ей клинику, и та очень часто проводила там операции, которые нельзя было проводить в обычных городских. Операции, которые нигде не фиксировались, лечение, которое тщательно скрывалось. Выезжала по вызову после перестрелок и поножовщин. Талантливая. Умненькая. Ручки золотые. Пожалуй, лучший молодой хирург области, не оценили ее по достоинству в своем кругу, но она прекрасно обошлась и без общественного признания. В свои тридцать пять многого добилась без протекций Ворона. Клинику с нуля подняла на европейский уровень, к ней приезжали даже из-за границы. Ей бы и не нужны были деньги и связи Ворона, но Фаина лечила всех, и тех, у кого этих денег не было. Всегда говорила, что ее цель не в этом. Клятва Гиппократа самая священная в мире, который полон жестокости и детской смертности. Поэтому Ворон спонсировал ее благотворительность, и она не отказывалась. Хорошая девочка. Несчастная, со своей личной трагедией, одинокая, но хорошая. Афган и сам любил ее.

— Не сейчас с рассказами. Тебе нельзя нервничать, — Фаина набрала в шприц лекарство и, подняв его вверх, пустила несколько капель в воздух. Сава улыбнулся. Мягко, особенно. Он всегда на нее так смотрел, как на солнышко. Говорил, что не было у него дочери, а жизнь иначе распорядилась.

— Командуешь стариком, девочка?

— Нет, забочусь о тебе.

— Давай, дочка, коли быстрее. Никак не привыкну к иголкам этим.

Храбрится Ворон, старается держаться, а сам синий весь — и губы, и кожа. Проклятая болячка таки начала прогрессировать.

С сыном, видать, поскандалил. Вырос пацан, вышел из-под контроля и хватка отцовская, волчья. Он сам еще об этом не знает, а Афгану со стороны виднее, он Саву с самых истоков помнит. Если Ворон не смягчится, найдет коса на камень. Пацан в сторону отойдет, такие, как он, под кем-то ходить не станут, а это крах. Андрей сможет достойно продолжить дело Ворона и заставит себя уважать, но кто будет воспринимать всерьез государство, в котором идет гражданская война? Сила в единстве, а не в желании перетащить одеяло. Ворон хоть и умный, но не понимает, что мальчик вырос и щенячьей порции ему мало. Пора допустить к общей кормушке, а то и во главе поставить.

Ворону плохо еще по дороге стало, из машины вынесли ребята, сам идти не смог, уложили в кабинете на диване, пооткрывали окна. В помещении теперь стоял церковный холод, а тот все равно испариной покрывался. Пахло лекарствами и спиртом. Рассказывать сейчас о разборках с азиатами и про расстрел семьи Толяна не самое удачное время, но Ворон должен знать и отреагировать.

Игла беспрепятственно вошла в вену, начальник охраны бросил взгляд на Саву, тот прикрыл глаза. Конечности опять скрутило судорогой, и он стиснул челюсти. Фаина положила пустой шприц на тумбочку и закрутила бутылку со спиртом, поглядывая на Саву, растирая его сведенные спазмами пальцы, а Афган покачал головой:

— Плохи твои дела, Ворон. Долго скрывать хворь не получится. Скоро слухи пойдут.

— Особо болтливым языки поотрезаю, — глухо простонал Савелий и болезненно поморщился.

— Дело не в языках, Сава, а в том, что похудел ты, осунулся, одышка и приступы зачастили. На препаратах долго не продержишься, скоро в кресло инвалидное пересядешь. И ты, и я знаем об этом.

Ворон приоткрыл глаза.

— Как пересяду, тогда и позлорадствуют, а пока что рассказывай, что там стряслось. Помоги подняться.

Афган поправил подушку и приподнял друга под руки, устраивая поудобнее на диване. Савелий весь дрожал и истекал потом, Афгану это не нравилось. Судорога не отпускала, он с тревогой посмотрел на Фаину.

— Полегчает минут через десять, — та ободряюще улыбнулась Афгану и повернулась к Саве. — Тебе бы покой и отдых. Нельзя вот так…

Фаина смахнула платком пот со лба Ворона, а Сава сжал руку молодой женщины за запястье.

— Покой нам только снится. Спасибо, моя девочка. Ты когда в гости приедешь, порадуешь?

— Клиника расширяется, не успеваю я. Ремонт затеяли, достраиваемся. У меня люди все в одном крыле толпятся. Мест нет. Лабораторию переносим.

— Бюджетников вытолкай и место появится.

— А куда я их? У них ни копейки, ты же знаешь, в областных и городских помрут они. Все равно платить надо. А у меня детки с черепно-мозговыми, с переломами. Как я их на улицу?

— Добрая душа. Солнышко наше, — Савелий снова улыбнулся. Видно было, что блажью считает, но не перечит и восхищается.

— В следующие выходные — ничего даже слышать не хочу.

— А в следующие обязательно. Детское откроем как раз, и я к тебе на неделю приеду.

Фаина поправила выбившуюся из узла на затылке прядь русых волос. Ее светло-серые глаза сосредоточено рассматривали пациента, пока тот пытался согнуть и разогнуть пальцы.

— Обещаешь?

— Обещаю. Мне пора, — наклонилась, поцеловала Савелия в висок, — я оставила лекарство, но там по предписанию. Сегодня постельный режим. Через два дня ко мне приезжай — анализы нужно сдать. И никакой нервотрепки, и никакого коньяка, — пригрозила пальцем, — я проверю.

Она попрощалась с Афганом и, снимая на ходу белый халат, пошла к двери.

— Ей бы мужа хорошего и детишек, а она, чертов фанатик, больницей своей занята.

— Каждому свое, Сава. Она этим живет. Сам знаешь… она уже пробовала и мужа, и детишек.

Ворон наконец-то согнул и разогнул пальцы рук. Удовлетворенно закряхтел и сел на диване, нащупал ногами тапки.

— Плесни-ка мне любимого "армянского" пятизвездочного.

Афган подошел к бару, достал бутылку конька. Налил в бокалы совсем немного и протянул один Ворону.