что сейчас в современной Америке мужья присутствуют на родах. Какой кошмар! Кровавая слизь, дымящаяся темно-бордовая плацента, скользкий младенец, Машины разъятые ноги. Гришу даже передернуло. Нет, все-таки хорошо, что ему не довелось видеть любимую женщину в таком виде.

А тогда ему передали в руки красный сморщенный комок, его дочь. Сверток оказался невесомым. Дома они ее развернули и Гриша увидел копошащееся беспомощное худенькое тельце с засыхающим отростком пуповины в коросте с малюсенькой головой с припухшими закрытыми глазами. Грише бросилась в глаза ее женская писька, какая-то слишком для такого маленького тела, большая и настоящая. Девочка перебирала ногами, задирала их вверх, голова ее беспорядочно поворачивалась из стороны в сторону и изо рта что-то текло. Она была хрупкой и очень жалкой. У Гриши сжалось сердце: это существо, его ребенок – какая же это страшная ответственность на всю жизнь. В этом момент он как раз и подумал, что вот теперь он никогда никуда не денется ни от Мани, ни от крохотной Аллки.

В уходе за ребенком он практически не принимал никакого участия, много работал, приходил поздно и крепко спал, быстро научившись не просыпаться от плача. Гриша со стыдом вспомнил, что иногда он задерживался на работе нарочно, чтобы не идти домой и отдалить от себя Аллкины голодные крики, ванную, завешенную пеленками и вечный запах перекипяченного мыла из бака на плите. По выходным он выходил с коляской и прохаживался по двору. Знакомые тетки его останавливали, смотрели на Аллку и противно сюсюкали. Гриша покорно пережидал их излияния. Куда было деваться. Когда Маня выходила с ним, делалось только хуже: по двору следовало идти неспешно, гордо держась на ручку коляски, тетки опять подходили, но их восторги 'ах, какая у вас девочка… ах, как она похожа на … тут они, прекрасно зная, что родителей зовут Маша и Гриша, всегда говорили на маму … на папу', прямо зашкаливали за пределы относительной нормы. Но внимание теток было Маше явно приятно и процедура отворачивания одеяла и рассматривания младенца занимала гораздо больше времени. Гриша терпел и натянуто улыбался. Его тянуло присесть на лавочку и почитать, но он быстро перестал это делать, так как тогда его одолевали молодые мамаши с идиотскими вопросами про вес, вскармливание и 'а ваша что уже умеет'.

Прошло много лет. Грише всегда казалось, что у него так было потому что он был молодым, энергичным, сильным, умным … ну мог ли он тогда жить только грудным ребенком? Ему казалось, что вот уж когда он станет дедушкой, все будет по-другому. Он даже где-то читал, что мужчины проживают чувства отцовства более остро, когда у них рождаются внуки, но … черт, как бы не так! У Аллки родился Антоша и что … а ничего. Гриша проникся, спору нет, но до Маниных и Аллкиных умилений ему было как до луны. Ну не умиляли его младенцы, хоть тресни! Гриша привычно решил обсудить свою 'странность' с Валерой. Может он не один такой, что друг скажет. Хотя что он мог сказать, у него же нет пока внуков, а дочь – подросток. К тому он с ней не живет.

Валера позвонил сам, было уже почти 11 часов, поздний звонок даже для Валеры. В Москве-то они друг другу и ночью могли позвонить, но здесь, подчиняясь общей идее 'не беспокоить', они так поздно не звонили, по-этому Гриша, увидев на дисплее Валерино имя, насторожился.

– Гриш, у меня тут … Валерин тон не предвещал ничего хорошего: 'не здрасте, не привет … наверное что-то с родителями. Кошмар.' – эта мысль промелькнула в Гришиной голове за долю секунды.

– Что? Говори! Родители?

– Гриш, у Йоко … рак.

Гришей овладело странное смешанное чувство. С одной стороны Йоко – молодая, полная надежд женщина, как это … что за дикость? Но с другой … , хоть ему и стыдно было в этом признаться, он услышал новость с облегчением: 'ну, кто в самом деле, ему была эта девушка? Он и видел-то ее всего пару раз в жизни … Тем более, что по некоторым признакам, ему стало казаться, что Валера скоро будет опять свободен, Йоко станет прошлым, просто хорошим воспоминанием. Гриша пропустил момент, когда надо было что-то сказать. Пауза уже выглядела нехорошо, Валера же ему с этим позвонил, а он … просто молчит. А что надо говорить! Ох, жалко девчонку. Тут все талдычили, что 'рак – это диагноз, а не приговор' … ага, очередной американский пиздёж, что за бред: заболеешь раком, от другого не умрешь.

– Ну, Валер, что тут скажешь? Ужас. Ты мне ничего раньше не говорил.

– Да, не говорил. Я и сам не знал. У нее в последнее время были по ночам ужасные головные боли, но это казалось обычным делом, а потом ее начало рвать. Думали от мигрени, хотя … я ей все время говорил, чтобы она к врачу сходила. Она пошла, мне ничего не сказала. Сделали томографию и вот … какая-то там мультиформная глиобластома, височная доля … Она сначала переживала, что практически не может работать, какая-то все время сонливость, голова кружится, а сейчас … ей уж не до работы. Она стала плохо видеть.

– Я понял. Что можно сделать?

– Ничего, Гриш, нельзя сделать. Там видимо все поздно и прогноз плохой.

– Что все-таки, что она будет делать?

– Она уезжает к родителям в Токио. Йоко не была воспитана в традиционном японском духе, но, понимаешь, там у них все-таки несколько другое отношение к смерти. Они ее встречают, как бы это сказать, с большим, что ли, достоинством. Она решила быть со своей семьей. Они ей помогут, как она мне объяснила, перейти к другой жизни.

– К какой-такой другой жизни? Она это серьезно?

– Ой, да не спрашивай … я с ней об этом не могу говорить. У них там свое …

– Ну да, ты прав … Ну, а как она? Я вообще не понимаю, как она держится.

– Я тоже не понимаю. Она уезжает в Токио, хочет домой.

– Они там что ли будут лечиться?

– Да, попробуют, видимо, но … Гриш, она и года не проживет. Операция или что там еще можно сделать, просто даст ей временное облегчение, а потом все вернется.

– Гриш, это ужас. А ты-то как?

– Я? А что я? У меня есть перед ней кое-какие обязательства.

– Что ты имеешь в виду? Поедешь с ней в Токио?

– Нет, никуда я не поеду. Незачем. Я, Гриш, все