Идеальный просвещенный монарх во главе доброго преданного просвещенного народа. Кто только не попадался в ловушку этой прекрасной утопической мечты! Ей отдал дань и сам Вагнер… Но как бы там ни было, а именно приближение ко двору «великого Рихарда» стало первым наиважнейшим делом молодого монарха.

В мае 1863 года Вагнер снял жилье в уютном местечке Пенцинг (Penzing) под Веной. Однако надежды на безоблачную жизнь не оправдались. Намеченная постановка в Вене «Тристана и Изольды» сорвалась, долги неуклонно росли. «С новым, 1864 годом дела мои стали принимать все более серьезный оборот. Я заболел катаром желудка… Пока же не оставалось ничего другого, как подписывать новые векселя для погашения старых, выданных на короткие сроки. Такая система очевидно и неудержимо вела к полному разорению, и выход из нее могла дать только своевременно предложенная, основательная помощь».[64]

Столь безрадостным, а главное, бесперспективным положение Вагнера не было уже давно. Никакой «своевременной и основательной» помощи ждать ни от кого не приходилось. Было совершенно очевидно, что Пенцинг придется в самое ближайшее время оставить — растущие долги стали угрожать самой свободе Вагнера. Выбор его пал на Швейцарию, этот оплот спокойствия и стабильности. Но, окончательно измученный постоянной тревогой о будущем (с приходом весны композитора стали даже посещать мысли о смерти), он решил не торопиться с конечной целью своего вынужденного путешествия, а постараться получить от него максимальное удовольствие и успокоить расшатанные нервы.

«Я уехал 23 мая (ошибка русского перевода, как издания 1911 года, так и, соответственно, 2003 года; в оригинале «Main Leben» у Вагнера 23 марта.[65] — М.З.) после обеда и направил свой путь в Мюнхен, где рассчитывал, не узнанный никем, отдохнуть два дня от ужасных волнений последнего времени. Остановившись в отеле «Bayerischer Hof’,[66] я совершил несколько прогулок по улицам Мюнхена. Это было в Страстную пятницу. Стояла холодная суровая погода, и весь город, жители которого двигались в глубоком трауре из церкви в церковь, был, казалось, охвачен настроением этого дня. Незадолго перед тем умер пользовавшийся такой любовью в Баварии король Максимилиан II (напомним, что Максимилиан II скончался 10 марта. — АО.), оставив трон своему юному, способному уже занять престол восемнадцатилетнему сыну. В одной из витрин я увидел портрет молодого короля Людвига II, и вид этого юного лица тронул меня тем особенным чувством участия, какое возбуждают в нас в тяжелых условиях жизни молодость и красота».[67]

Сама судьба привела Вагнера в Мюнхен в первые дни царствования нового монарха — поистине это был знак свыше. Но тогда, не придав баварским событиям особого значения и не теряя более время, Вагнер продолжил свое путешествие через Боденское озеро в Цюрих, а оттуда в Мариафельд (Mariafeld), в имение доктора Франсуа Вилле (Wille): с ним и с его женой Элизой Вагнер находился в дружеских отношениях еще со времен прежнего пребывания в Цюрихе после бегства из Дрездена во время Дрезденского восстания 1849 года. Погостив у друзей, 30 апреля Вагнер уехал из гостеприимного Мариафельда и направился в Штутгарт.

Именно здесь вечером 3 мая, сидя в гостях, композитор получил «в довольно поздний час карточку какого-то господина, называвшего себя «секретарем короля Баварии». Очень неприятно пораженный тем, что местопребывание мое в Штутгарте уже стало известно проезжающим, я велел сказать, что меня нет, и вскоре после того вернулся к себе в гостиницу».[68] Вагнер не без оснований опасался, что его ищут кредиторы…

Именно так и начинается новый этап в жизни Рихарда Вагнера, этап, определивший не только его дальнейшую жизнь, но и жизнь баварского короля Людвига II.

Мы уже знаем, что тотчас же по вступлении на престол Людвиг послал своего доверенного человека, кабинет-секретаря Франца фон Пфистермайстера, чтобы тот разыскал и пригласил в Мюнхен Рихарда Вагнера. Пфистермайстер и был тем самым человеком, «называвшим себя секретарем короля Баварии», получение карточки которого так неприятно поразило Вагнера в Штутгарте. Кабинет-секретарю действительно пришлось очень постараться, чтобы выполнить приказ своего короля. Он тщетно искал Вагнера сначала в Вене, затем в Мариафельде и, наконец, к величайшей своей радости, нашел его в Штутгарте. Пфистермайстер передал Вагнеру письмо от Людвига II вместе с его портретом и кольцом, посланным в подарок. «В немногих, но проникших в самую глубь моего сердца словах монарх выражал восхищение моей музыкой и свое твердое намерение отныне в качестве друга избавить меня от гонений судьбы».[69]

Кроме того, Пфистермайстер сообщил Вагнеру, что король желает видеть композитора немедленно и что на следующий же день они отбывают в Мюнхен. Жизнь Вагнера резко повернулась на сто восемьдесят градусов. В это же самое время управляющий Мюнхенским королевским придворным и национальным театром барон фон Галль (von Gall) сообщил Вагнеру, что «Лoэнгрин» принят к постановке (опять «знак свыше» — именно «Лоэнгрин»!), и тут же вручил причитающийся гонорар. «В пять часов вечера я встретился на вокзале с Пфистермайстером, чтобы вместе с ним отправиться в Мюнхен. Туда было дано знать по телеграфу о нашем приезде на следующее утро. В тот же день я получил из Вены письма, самым настойчивым образом отговаривавшие меня от намерения вернуться туда. Но ужасам этого рода больше не суждено было повторяться в моей жизни. Путь, на который судьба призывала меня для высших целей, был полон опасностей, никогда не был свободен от забот и затруднений совершенно неизвестного мне до сих пор характера. Но под защитой высокого друга бремя пошлых жизненных невзгод никогда больше не касалось меня»[70].

Это последние строки вагнеровских воспоминаний, озаглавленных «Моя жизнь». В том, что Вагнер завершил свои знаменитые мемуары именно так, возможно, кроется глубокий символический смысл. Вагнер начал диктовать автобиографию своей будущей жене Козиме 17 июля 1865 года, в самый пик отношений с Людвигом II, а закончил через 15 лет, в 1880 году, когда достиг предела своих мечтаний и был занят созданием своей «лебединой песни» — «Парсифаля». Встреча с королем действительно воспринималась им как освобождение от прошлой жизни и начало жизни совершенно новой, окончательный водораздел между «революцией снизу», мечты о которой лелеял композитор во времена Дрезденского восстания, и «революцией сверху», исповедуемой им ныне. Другими словами, переход от теории к практике.