Тео опоздал на пять минут. Сочинения уже передали по рядам, и они оказались на парте Молли Лафлин. Тео водрузил свою работу поверх общей стопки и заявил:

– Опаньки, теперь вы мое сразу вычислите.

– Ты опоздал. – Я спрятала анонимные работы в сумку.

– Да. Распечатывал сочинение в библиотеке. У нас принтер сломался.

– Садись на место.

Однако он так и стоял перед моим столом, а весь класс наблюдал.

Тео склонил голову набок, медленно улыбнулся.

– Это мое третье опоздание?

Он знал, что третье, и я тоже.

– Не помню, – ответила я.

Если сказать «нет», ребята подумают, что я делаю Тео поблажку. Сказать «да» – и его придется оставить после уроков, а значит, и меня вместе с ним. Школьные правила гласили: после трех опозданий ученик должен сидеть с тобой после занятий, пока ты его не отпустишь.

– Я потом проверю, – добавила я и с радостью услышала шаги в коридоре, которые замерли перед открытой дверью моего класса.

Это отвлекло всех от вопроса о наказании Тео – а у меня не было ни времени, ни желания возиться с мальчишкой, который взъелся на меня по непонятной причине. Тео сел на место, но смешки и перешептывания не стихли.

Обернувшись, я увидела причину: в дверном проеме застыл заместитель директора Митч Шелдон. Кивком вызвал меня в коридор.

– Доставайте тетради, – велела я, выходя.

Кто-то свистнул, когда я закрыла за собой двери; из класса послышался гул голосов.

– Я не сумел пресечь, – приглушенно сообщил Митч, подавшись ко мне.

– Что пресечь?

– Слухи. Опять звонят родители, на этот раз интересуются отношениями между тобой и тренером Коббом. Спрашивают, знала ли ты, что он женат.

Я испустила смешок, тот гулко разнесся по пустому коридору. Я понимала, что слухи неизбежны, но не думала, что они сосредоточатся вокруг меня. Словно я злодейка.

– Глупости, – заявила я и, когда Митч попытался возразить, добавила: – Мне нужно вести урок.

Митч сжал мою руку выше локтя, еще сильнее понизил голос:

– Нужно поговорить. Дело не только в слухах, Лия. Дело в Дейвисе Коббе.

Я отняла руку: сквозь стекло в двери за нами наблюдали любопытные глаза; хватит с меня домыслов Кайла по поводу нас с Митчем.

– А что с Коббом?

– Он в отпуске, причем неоплачиваемом. Дальше так продолжаться не может.

Я замерла с открытым ртом, втянула холодный воздух. Я не ожидала, что ветер переменится так быстро, а ведь школьные сочинения могли бы меня предостеречь. Они – окно в большой мир; обсуждения за семейным ужином, выплеснутые на бумагу. Этот город с самого начала был за Кобба. Я здесь чужая.

– Боишься, Лия? – Митч подошел совсем близко.

Я вспомнила слова Кайла: это любому заметно. Нащупала дверную ручку.

– Спасибо за предупреждение.

И проскользнула в класс. Проигнорировала ухмылки учеников и девочку, которая вытянула шею вслед заместителю директора Шелдону. Задумалась. Что это значит?

Действительно ли Митч старался развеять слухи? Может, он сам их распускал? Или я просто отовсюду ждала подвоха?

* * *

Никто не приходит в журналистику неопытным, даже если сам считает именно так. У всех есть тайные умыслы и планы.

Мы регулярно заседали в баре: подогревались алкоголем, разглагольствовали о вселенской несправедливости, о том, как распознать хорошую историю; бывало, слова и мысли начинали путаться, и на поверхность всплывал давно похороненный идеализм… Подобное связывает навеки – по крайней мере, я так думала. Однако существует критическая черта. И где именно она проходит, не узнаешь, пока ее не пересечешь.

История была моей, и я принимала ее слишком близко к сердцу. Так говорил Ной.

– Тебя затягивает, – предостерегал он, когда я расхаживала по своей квартирке, заработавшись допоздна.

Ной словно видел, как история вползает в комнату и медленно меня засасывает.

– Он это сделал, Ной. Я его знаю. Сделал, – произнесла я.

Ной помолчал, пристально наблюдая за мной холодными серыми глазами, побарабанил пальцами.

– История сенсационная. Тебе нужны железобетонные доказательства.

Критика, сомнение, упреждающая шпилька в адрес моей гипотетической недоработки.

Впрочем, разве не этого мы хотели, не об этом откровенничали вечерами в баре под очередную рюмку: даешь свободу правде! Мне наконец выпала такая возможность.

– Рано или поздно правда выйдет наружу, – сказала я. – Если я надавлю, кто-нибудь откликнется.

Я искренне верила: правда обязательно всплывет на поверхность, как пузырьки в кипящей воде.

Однако Ной уже охладел к беседе.

– А если не откликнется? – Он покачал головой, неодобрительно поджал губы. – Тебе не стать мученицей, Лия. Тебя просто распнут.

– Так это и есть мученичество, Ной.

Он отмахнулся от меня, его больше не интересовала шутливая семантика – как бы исказить смысл слов, чтобы выиграть спор, как бы нанизать их повыгодней, чтобы перейти в наступление.

– Чего ты хочешь: осветить новость или сама ею стать? – поинтересовался Ной.

Хотела я одного: вернуться назад, в тот миг, когда это имя впервые прозвучало из уст Пейдж, и остановить ее.

Я познакомилась с парнем, Аароном. Мы оба пришли к преподавателю писать тест, и оба получили «неуд». Аарон заметил: «У меня лучше не списывай. Я приношу несчастье».

Пейдж поднесла палец к губам, пряча улыбку, заглушая смех.

Для меня Аарон существовал больше в мыслях, чем в реальности. Пойти к Аарону. Остаться у Аарона. Даже когда он обрел материальные очертания, все равно остался приложением к Пейдж. Возможно, это и было моей первой ошибкой: воспринимать Аарона сквозь призму Пейдж…

Ной сбежал без оглядки.

Ты разрушишь свою карьеру, и ради чего? Ради какого-то дохлого призрака?

Разрыв, к которому мне следовало быть готовой. Наверное, если бы я не погрузилась в свою историю с головой, то заметила бы его приближение. Обычно я чувствовала, когда все меняется, когда начинается спад; умела определять точку, из которой возврат уже невозможен. Без сомнения, мы тогда оказались именно в этой точке.

Я стала зацикленной, слишком серьезной, прямо-таки одержимой – я всегда была такой, только поначалу Ной не желал этого замечать. Мы оба стремились к высокой цели. Я – к правде. Ной – к карьере.

Еще до него у меня были мужчины, которые на третьем, четвертом, десятом или одиннадцатом свидании достигали неминуемой точки разрыва. Что-нибудь случалось, некий надлом, и наружу вдруг проглядывала другая Лия, тайная; девушка, которая прожила одно лето с Эмми – не такая собранная, цельная и незыблемая. Тогда мужское лицо искажалось, на нем проступало замешательство, в голове происходила лихорадочная переоценка. Между нами начинала расти пропасть, и я предвидела финал. Иногда, будучи в особенно мазохистском настроении, я обрывала отношения сразу, в конце того же свидания. Правда, чаще спускала все на тормозах, наблюдала, ждала.