казались, старательными даже, а как война началась, так у них внутри все дерьмо разом забурлило и наружу поперло широким потоком!.. Слава богу, хоть тот, что с Ивановым в Суховоле остался, нормальным оказался, да и сам Иванов его в хорошую сторону отмечал.

А этих… На фронт! Всех на фронт, и не по специальности, чтобы в палатках отсиживаться да снова допросы вести, а на передовую, с понижением в звании, рядовыми, б…ские поганки!..»

Пожалуй, только сильным стрессом можно было объяснить тот дурацкий в сложившейся ситуации вопрос, который Трофимов задал, осторожно погладив Татьяну по голове.

– Как ты, девонька?

Та в ответ крепче стиснула на груди разорванную до пояса рубаху, подняла на бригадного комиссара полные слез глаза и тихо спросила: «За что?..», а потом зарыдала в голос.

«За что?.. – повторил мысленно Трофимов, продолжая успокаивающе поглаживать Татьяну по голове. – Девонька, молодая, наивная и чистая душой девушка, еще не запачканная грязью человеческой подлости и низости, просто не повезло тебе нарваться на гнид в человеческом облике… И кстати о гнидах! У нас здесь как раз одна имеется, в образе батальонного комиссара и моего заместителя, который жмется теперь в углу с преданно-подобострастной рожей. Вот у него сейчас и поспрашиваем».

И Трофимов, абсолютно не испытывая никаких угрызений совести от того, что он сейчас будет вполне осознанно оскорблять и унижать, развернулся лицом к тому, кого он совсем недавно считал своим соратником.

– Ну вот скажи мне, уе… ушлепок ты тупорылый, зачем ты ей рубаху на груди изорвал? – Трофимов говорил обманчиво спокойно, только полыхающие яростью глаза и катающиеся желваки на скулах выдавали его истинное состояние. – Что ты там, у нее, под нательной рубахой, искать собирался? Или ты думал, она там, между грудями, еще одного шпиона прячет? Или просто, пользуясь своим служебным положением, на запретное и недоступное полюбоваться хотел, натуру свою гнилую потешить, с-с-учий ты потрох, скотина мерзкая?!

– Так это… чтобы, значит, сразу из душевного равновесия вывести, показать врагу его полную беспомощность и беззащитность перед карающими органами и тем самым еще перед допросом волю к сопротивлению сломить… Нам на спецкурсах методики особого допроса доводили… – залепетал побледневший заместитель, еще никогда не видевший своего начальника в состоянии такой холодной ярости.

– На спецкурсах, говоришь, – еще сильнее закипая внутри, но по-прежнему спокойно внешне, переспросил Трофимов. – А скажи-ка мне, образованный ты наш, на тех спецкурсах тебе не доводили, что такое олигофрения? Нет? А жаль, очень жаль, потому что олигофрен, причем законченный олигофрен, без всяких надежд на исцеление, – это ты и есть…

И вдруг резко, без перехода, на контрасте, заорал на своего заместителя в полный голос:

– Гребаный ты тупой ублюдок! Тебе, долбо… дятел ты неразумный, на спецкурсах эти методики доводили, чтобы ты с их помощью вражеских шпионов, диверсантов и прочих врагов нашей Родины разоблачал, а ты их для чего применять вздумал, идиот?! Для того, чтобы над невиновной и беззащитной девчонкой поиздеваться?! Шпионку он, бл… нашел… Ты что же, не видел, что я с ней уже разведбеседу проводил, да не одну, и все проверки по линии особого отдела она прошла?! Или тебе славы великого разоблачителя шпионов не хватает? Или острых ощущений захотелось?! Так я тебе эти самые острые ощущения быстро организую: на фронт, на передовую, командиром взвода в обычную пехотную роту пойдешь. Может, там из твоей башки дурь-то немного выветрится… если, конечно, раньше не убьют!

Потом Трофимов вдруг сменил тон и тихо, проникновенно, заговорил:

– А хочешь, я тебе еще более острые ощущения организую? Не знаю, в курсе ты или нет, но вот у этой девушки, которой ты так старательно ее беспомощность и беззащитность демонстрировал, защитник есть. Человек он решительный, на расправу быстрый и ко всякой несправедливости очень категорически относится, просто сам не свой, пока виновному «той же мерой не отмеряет». Вот я тебя к нему и определю, благо, у него как раз сейчас вакансии взводного комсостава есть. И девочку эту, избитую да зареванную, тоже к нему отправлю… А когда он спросит, что за твари смердящие его девушку до такого состояния довели, мне ведь придется ему всю правду рассказать… И вот тогда, товарищ бывший батальонный комиссар, боюсь, история с поисками вражеских шпионов может продолжиться, но с новым составом участников и новыми подозреваемыми, точнее с одним подозреваемым… Догадываешься, кто им станет? Ну, а уж примененные непосредственно к тебе «особые методы допроса» твое добровольное признание себя врагом народа и агентом трех, а может быть, и четырех разведок, обеспечат… Ты ведь это и сам очень хорошо понимаешь, верно?

– Но… товарищ бригадный комиссар, – снова залепетал заместитель, который очень ярко, в деталях, представил свою дальнейшую судьбу в этом случае. – Она ведь и есть взаправдашняя шпионка, которая вчера на жизнь товарища батальонного комиссара Козлова покушалась, у меня в сейфе и рапорт от него лежит…

Трофимов, злой до невменяемого бешенства, но сохранивший при этом ту самую, так необходимую чекистам «холодную голову», договорился с Татьяной о том, что за медицинской помощью она обращаться не будет, чтобы своим видом не шокировать окружающих и не раздувать слухи еще больше, первую помощь окажет себе самостоятельно (большую медицинскую сумку уже доставили), потом определил ее на отдых в своем кабинете, а сам, наплевав на усталость и недосып, лично провел расследование по поводу «покушения на жизнь товарища батальонного комиссара Козлова».

И даже не закончив, еще по ходу выяснения обстоятельств, отчетливо понял – воняет. И сам факт «покушения», и рапорт «раненого героя», и действия его собственных подчиненных, по отдельности и все вместе, не просто воняли, невыносимо смердели ложью, мерзостью, глупостью и тупостью всех «заинтересованных лиц», исключая только несчастную девушку, которую он чудом успел спасти от непоправимого, и еще старого Петровича, начальника медсанбата, которого тоже «доставили для выяснения», но оставили на потом, и которого Трофимов лично выпустил из камеры.

Сама ситуация не стоила выеденного яйца. «Жертва покушения», то есть батальонный комиссар Козлов, оказался столичным хлыщом, каким-то родственником «высоких людей», и потому служить он был пристроен сразу повыше, в свиту наркома Кулика, но по политической части. После этого, как говорится, «жизнь удалась»: знай себе, выслуживайся, усердие да угодливость к тем, кто выше, проявляй, а всех, кто пониже, высокомерно-презрительно, в угоду своему начальству, ну и себе, любимому, прогибай. Ничего необычного: такая жизнь, такие правила у тех, кто наверху, в номенклатуре обретается, в чиновничьи игры играет. И все бы ничего, и «служил» бы этот подхалим дальше на вощеных паркетах, и