– Ёлки. И ты тоже?

– Это ты тоже, а не я! Я старше, я раньше начал. И вообще, чур, я первый! Первый я!

* * *

– Мои старые фотографии, тьфу-тьфу, хорошо продаются. А новые никому особо не нужны. То есть, выставку сделать ещё туда-сюда, а покупать – нет. Что там продавать? Файл? Так я на деньги за старые фотографии издаю книжки с новыми.

– С другой стороны, а зачем ещё деньги нужны?

– Тоже правда. Чтобы делать новые книжки, такие, как сам хочешь, а не как кто-то другой себе представляет. И на сдачу кофе в городе пить.

– Получается, ты как будто оставил себе наследство. Старый художник – новому. И можешь на эти деньги вовсю кутить.

– Точно.

– Я же тоже примерно так и живу. На наследство, оставшееся от прошлого человека, которого давным-давно нет. Твой прошлый ты оставил тебе старые фотографии, которые покупают коллекционеры, мой мне – имя, под которым всё что угодно можно творить… ну, ещё какое-то время точно можно, а там поглядим.

* * *

– Мне то, кто я сейчас есть, очень нравится. Такой хороший внезапно получился писатель. И хулиганьё до кучи. Хочу в таком состоянии подольше пожить…

– Твоё «подольше» это ещё аж два месяца? Или целых полгода?

– Правильно всё понимаешь. Страшный ты человек.

* * *

– Помнишь, я часто пёк дома хлеб?

– Ещё бы. Крутой у тебя был хлеб.

– Да. Но однажды я подумал: неужели я теперь всегда, до конца жизни буду человеком, который печёт домашний хлеб? И перестал.

– У меня когда-то то же самое случилось с «наполеоном»…

– С чем?!

– С «наполеоном». И с другими тортами. «Наполеон» – это торт…

– Ты? Торт?! Не верю!

– Правильно, в общем, делаешь. Это был совсем другой человек и давным-давно. Почему-то никто не верит, что в моей жизни был период, когда мне нравилось печь торты…

– И правильно никто не верит! Потому что прижизненная реинкарнация прижизненной реинкарнацией, но надо знать меру. Ты и торты?! Быть такого не может. Ты врёшь!

Отлично, словом, попили кофе со старым другом (с телом старого друга моего тела, – ехидно подсказывает он в моей голове).

Вообще удивительно, что в представлениях о Боге рядовые адепты массовых религий (авраамических так точно, но кажется, не только их) оказываются настолько не способны выйти за рамки младенческого опыта. Бог в их интерпретации принимает форму взрослого, одновременно карающего и защищающего, озабоченного в основном правильным питанием, аккуратным одеванием и смирным поведением своих подопечных, жалеющего пряников, но ловко управляющегося с кнутом (ремнём).

Если это не самая гнусная из ересей, то что тогда вообще она?

(Боги-чиновники Небесной Канцелярии из китайских легенд – наверное, самая смешная и наглядная для человека европейской культуры иллюстрация того, как лишённые воображения люди лепят образ Бога из ближайшего начальства, наделённого полномочиями кормить и карать.)

Дополнительная неприятная побочка от этой ереси – что скроенные по столь нелепым лекалам представления о Боге отвращают от Него многих людей, достаточно умных, чтобы распознать лажу, но недостаточно восприимчивых, чтобы противопоставить лаже личный опыт контакта с Духом. А этим как раз, что обидно, нужнее всех.

…ясно, что когда Харун ар-Рашид выходил из дворца под покровом ночи (или не ночи), переодевшись чёрт знает во что, он же в первую очередь выходил погулять со своим Багдадом, а всё остальное (чудеса, судьбоносные встречи и прочие сюжеты для «Тысяча и одной ночи») просто побочка. Не ради них всё затевалось, просто иногда обязательно надо со своим городом, как с хорошей собакой (а он с тобой, как с хорошей собакой) гулять.

/Я не Харун ар-Рашид, а так, смешная фиговина, но тоже регулярно выхожу из того, что у меня тут вместо дворца, переодевшись в другую смешную фиговину, чтобы погулять со своим городом, и от этого тоже бывают разной степени судьбоносности встречи и разной степени нарративности чудеса, так что я точно знаю, они – побочка, главное – вдвоём со своим городом, не спеша, без дополнительных целей просто так погулять./

Потому что когда гуляешь со своим городом, и вы оба такие довольные зырите по сторонам, постоянно куда-нибудь отбегаете и возвращаетесь, чтобы дёрнуть друг друга за условный рукав: «Блин, смотри, там такое, ТАКОЕ!» – в общем, когда вы оба так уже хорошо заигрались, самое время спросить себя: а мы вообще где? И не получить ответа, и одновременно его получить, просто такой, что даже будучи писателем-беллетристом, лучше сделать вид, будто никакого ответа не было, у людей сердце и нервы, какое может быть «где».

/Но, справедливости ради, в этом «где», которого не было, воздух пахнет нашим липовым мёдом и тамошними подгнившими на солнце водорослями, и ещё чем-то, чему аналогов нет, а если есть, я их не знаю; думаю, Харун ар-Рашид тоже всякого интересного нанюхался, пока гулял со своим дружочком Багдадом по пространству, которое остаётся на месте Багдада, когда Багдад уходит гулять./

Короче, всякому городу обязательно нужен друг для хороших прогулок, в ходе которых можно загуляться до полного исчезновения, потому что полное исчезновение это очень полезно, в ходе полного исчезновения на наше место приходит что-то ещё, и тень этого чего-то ещё остаётся даже после того, как мы снова вернулись и сидим с таким видом, как будто только что спионерили бабушкино варенье – ша, уже никто никуда не идёт.

/Всякое путешествие, включая поход в пекарню за хлебом – шаманское, если кто надо правильной походкой за этим вашим типа хлебом идёт. Мы с Харун ар-Рашидом неплохо за хлебом ходить умеем (с такой интересной, годной авоськой) – при том, что мы с кошками жрём колбасу без хлеба, а он – халиф, ему визирь халвы и бубликов принесёт./

На самом деле, конечно, рассуждения вне практики ничего не стоят. Без соответствующего опыта никто ни хрена не поймёт (и не потому что все дураки, а нечем понимать, нет пока базы).

Пока не провалишься лично в безоценочное состояние, в котором всё – информация о текущем состоянии любимого (мира), не «хорошая», не «плохая», а просто – ну вот такая, и не прочувствуешь на собственном опыте, как радостно и эффективно в этом состоянии действовать, ваще непонятно (и мне тоже было), о чём они там лопочут, когда про безоценочность говорят. Меня в это состояние поначалу легко выносило на запредельной душевной боли, когда «плохо» такой страшной силы, что механизм оценки ломается; но это совершенно не означает, что всем непременно нужна запредельная душевная боль. Стопудов есть другие способы, просто я – любимец богов и редкостное тупло.

Пока не почувствуешь непосредственно на себе воздействие сил, движущих миром, кажется, что «смирение» – дрянь, поповское слово. Ну, до какого-то уровня развития так и есть, смиряться можно только в сильной позиции, в которой уже не отдельные люди и обстоятельства, а весь мир с тобой говорит – и в диалоге с ним не смириться себе дороже. Дело даже не в том, что сломаешься, а в том, что если будешь слишком громко и противно визжать, мир перестанет с тобой говорить на понятном тебе языке (а воздействовать, конечно, продолжит, да так, что мало не покажется, эти силы воздействуют вообще на всех).