«Не поможет».

«Дай, Лена, шанс».

«Уже давала».

Прошли мы. Идём. Я говорю:

«Лена и Александр».

«Театр – жизнь, – говорит Серёга, – мы в нём актёры».

«Молодец», – говорю.

«Я тоже, – говорит Серёга, – когда-то любил. В седьмом классе. Правда, вприглядку».

«Как это?» – спрашиваю.

«Ну как. Ну так. Сидишь на уроке, смотришь на улицу, а там, за окном, по тротуару, молодая бухгалтерша то на работу идёт в колхозную контору, то из конторы куда-то, начипуренная, в завитушках… Я и влюбился. По самые ухи в неё втюрился, по корни волос, спать не мог и есть не мог – о ней всё думал».

«И дальше что?» – интересуюсь.

«Потом, в марте того же учебного года, во время капели, она уехала… В Вологду, – говорит Серёга. – На повышение. Мне и учиться сразу стало скучно, на второй год чуть было в седьмом классе не остался. Мозги задеревенели от тоски. И спать не мог опять и есть не мог».

«Вот это повесть», – говорю.

«Скоро совсем уж в уксус превратится», – говорит Серёга.

«Повесть?»

«Какая повесть?.. Да вино».

«А-а. Не успеет».

И стали расходиться: Серёга – на берег Волхова. Я – в бывшую трапезную.

Слышу:

«…И слез с коня своего, желая взять главу коня своего, сухую кость, и лобзать её. И тотчас изошёл из главы из коневой, из сухой кости, змей и уязвил Олега в ногу. И с того разболелся и умер. И есть могила его в Ладоге».

Конунг. Много чего из летописей наизусть знает. Страницу за страницей перескажет, не запнётся. Это, кажется, из Архангелогородской. И как вмещает? Голова его не больше, чем моя. Размером. Нашёл сравниться с кем я, он же – Конунг. Он в основном там и живёт, в том времени, а я – туда наведываюсь изредка.

Налили что-то мне. Я – не отказываюсь. Память, чуть пристыдил её, пока при мне – повиновалась.

Думаю, вспоминая:

«Воистину солгали мне волхвы наши. Да придя в Киев, побью волхвов».

И думаю: «И так их!»

Скальд спросил у меня про мой диплом, как продвигается. Александр Евгеньевич его успокоил: «Пишет, пишет, не заботься, вовремя сделает».

«Сдохнет, но сделает!» – сказал грубым и повелительным тоном кто-то мне в левое ухо, я даже понял – кто. Кто-то.

«Сделаю, но сдохну, товарищ мичман!» – ответил я.

Кто меня слышал, брови только вскинул.

Выпили они, Конунг и Скальд, – меня как будто тут и нет. Не предложили, значит – рядом меня не было. Но вижу: другие тоже выпили. Запели:

По звёздам Млечного Пути лежит отцов дорога.

По звёздам Млечного Пути мой путь в морях лежит

От родового очага и от друзей далёко,

Туда, где лижет берега лазурная волна.

Здесь, на земле чужих богов, не властен грозный Один.

Здесь Тор меня не защитит, и Фрея прячет лик,

И только старый добрый меч да щит из бычьей кожи

Отважных викингов хранит от сотен вражьих пик.

Меха Гардарики лесной, коварных греков вина,

Янтарь балтийских берегов, арабов серебро –

Я положу к ногам твоим все украшенья мира,

Пусть только Фрея сохранит твоей любви тепло.

Но путь в Византию далёк под небом нелюбимым.

Ты, разлюбив меня, уйдёшь в чужой коварный род.

Тогда всё золото своё я замурую в глину,

И пусть один лишь скальд поёт о подвигах былых.

По звёздам Млечного Пути легла моя дорога.

По звёздам Млечного Пути, дракар, в морях лети,

Туда, где нежный юг заснул, не чувствуя тревоги,

Где тускло золото блестит, где смерть мужей косит.

Туда, где слышен брани клич, где жизнь полна тревоги,

Где можно вволю вина пить и королев любить.

Чуть вразнобой поют, но всё равно – до слёз меня пробрало. Боюсь, не разреветься бы – нахлынуло. Не первый год почти уже в профессии – вжился, как в собственное.

Последняя строка, про вино и королев, – и в дрожь иной раз от неё бросает. Но нынче выслушал спокойно.

А потом стою я, хоть и месяц яркий с неба светит, перед кромешной темнотой, вплотную к ней и ею обволакиваюсь. Новое, не испытанное до сего момента ощущение. Но кое-как соображаю, что это вовсе и не темнота, а – гурия Наташа. И у неё в руке кружка, и у меня в руке такая же. Чокнулись. Выпили. «За археологию». За что ж ещё? Не День архитектора или строителя. Даже не рыбака.

«Что это?» – спрашиваю.

«Наливка, – отвечает. – Вишнёвая».

«Ох ты!»

Потом – нет уже в руках наших кружек. Руки наши заняты другим.

Смотрю я на Наташу – как в ночь.

Обнимаю – как ночь.

Целую – как ночь.

Не отстраняется – окутывает меня бархатно. Гурия.

Перебираю в памяти: доселе неизведанное.

Амбра, шафран и… как его там… мускус.

Ещё и так: теперь что прозрачная, что нет, всё равно одинаково непроглядная – перед ней густая темнота, за ней такая же, ну и сама она – только на ощупь.

Пуговицы рубашки на Ночи расстёгиваю, из петелек тугих их ловко извлекаю. Пересчитываю. Одна, две, три, четыре, пять… Тело прохладное. А там, чуть выше пояса, на пояснице, в глубокой и крутой ложбинке, горячо. Ну, думаю. Ещё три мелких пуговицы – выше, выше по ложбинке, смело, дерзко…

Студенточка…

Пленился я навек тобой

Под серебристою луной.

И тут вдруг, среди этой ночи, возникает перед глазами другая рубашка; тело – и то другое будто под руками… И имя крутится на языке другое – Таня… Не называю вслух, а то Ночь спугну, наступит утро – рано ему пока, и мне встречать его пока не хочется… ночь хороша. Ох, хороша!

Зовёт меня Серёга, слышу. Зачем-то я ему понадобился.

«Жди, – говорю, – Темнота, меня здесь».

Не отвечает Темнота. Молчит – согласна, значит. Руку мою не сразу отпустила.

Вышел я на зов.

«Финн и Тувинец, – говорит Серёга, – на берегу сцепились, надо их разнять».

«А что, – спрашиваю, – они не поделили?»

«Да кто их, монголоидов, знает?»

Молодец, думаю, терминологию осваивает.

«Молодец», – произношу.

Пока шли мы с Серёгой до берега, не останавливаясь и никуда вроде не отклоняясь, там уже, между «монголоидами», полный мир установился. И из-за чего у них до этого случилась распря, осталось тайной. Причину ссоры и они