Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Был Вася в прошлом году с нами на раскопках курганно-жальничного могильника в Волосовском районе Ленинградской области. В Бегуницах. Малым составом. Человек восемь. Вместе с Александром Евгеньевичем и Надеждой Викторовной. Снимали полдома, полхалупы ли, у дяди Пети, чуваша, родом из города Цивильска. Александра Евгеньевича и Надежду Викторовну «из почтения к учёности и уважения к возрасту» разместил дядя Петя в «горенке», за занавеской. А остальных, по его словам, «ребятню», – в прихожей. Сам дядя Петя ночевал в дровянике, «с курицами и поросями», как говорил он, хотя никаких куриц и «поросей» у него в хозяйстве не имелось; только собака по кличке Цыган, редко покидающая свою будку. Раскладушки наши, моя и Васина, стояли рядом из-за тесноты, одна к другой. Я ложился и поднимался с одной стороны, Вася – с другой. Проснётся Вася утром, с закрытыми ещё глазами шарит рукой под раскладушкой и бормочет полусонно: «Де ж мои шкарпетки?» – «Что-что?» – спрашиваю. Скажет: «А, вот они… Носки по-кацапски». Заговорит по-своему, я – как глухой. «Залупивка», «спалахуйка», «кишеня», «стрыпыздик», «пидсричник», «цюцюрка», «пидрахуй». Господи помилуй. Девушкам на ушко бы шептать такое. Перейдёт на русский – без акцента. Ну, думаю.
Про чертёжниц наших Вася выражается: «Ох, яки гарны дивчины». И мне понятно: краше некуда, так хороши, мол.
Курган раскапываем с ним – это не нынче, а тогда же, – прошу его, по-своему, дескать, по-украински, побалакай, двуязычный. «О чём?» – спросит. «Да хоть о чём», – скажу. Балакает. Хоть плачь. Я его слушаю – как соловья. Или – как чужеземца, не то поляка, не то австрияка.
К слову, многие курганы в Бегуницах, «богатые», до нас уже были копаны, шурфованы. Не специалистами – грабителями. Потрошить их в поисках ценностей чуть ли не сразу после погребения начинали. На наш взгляд, там и разжиться было нечем. В те времена считали по-другому. Тогда и бусы бронзовые были роскошью. Конечно. Кольца височные. И фибулы. И перстеньки. Если не для себя, не для дитя, не для возлюбленной, так можно было и продать, и обменять на что-нибудь. Доходно. Ну, вот и думай, люди не меняются. Что им «священное, святое»?
Большой, для этой группы могильников – шесть метров в диаметре, около двух с половиной метров высотой, – курган как-то в одиночку раскапывал. Захоронение двенадцатого века. Вижу, что копаный, – вмятина на макушке, яма неглубокая. Давным-давно, думаю, потревожен. Характерно. Осесть так не мог. Расплыться не даёт обкладка каменная. Как оказалось – гнездо стрелковое во время войны в нём, в этом кургане, какой-то фриц себе устроил. Не только, получается, гнездо, но и могилу. Помятый термос, простреленная каска, ремень с бляхой и с надписью на ней: Gott mit uns, сапоги, в одном сапоге алюминиевая складная ложка-вилка с выцарапанными на ней буквами GWG, в другом нож, в металлических проржавевших ножнах, с эбонитовой рукоятью, с маленьким белым алюминиевым одноглавым орлом на ней, опасная бритва и алюминиевая же расчёска. Полуистлевшее сукно от формы. И пуговицы. Жетона не было. Не нашлось рядом и винтовки, автомата или пулемёта, что с ним там было, – из чего-то же стрелял. Не так же просто он уединился. Возможно, тогда ещё всё – оружие, жетон – и забрали, сразу после боя. Немцы, скорей всего. Может, и наши. Останки мы, археологи, без почестей – потому что бывший непримиримый вражина, нагло заявившийся к нам, и палил он из укрытия не по воробьям или по курицам, а по нашим советским солдатам, – но уважительно перезахоронили около кургана. А то «устал» отстреливаться, «сидя» из гнезда. Я без иронии – серьёзно. Что с ними, с останками, потом будет, не знаю. Александр Евгеньевич сказал, что сообщит куда-то – куда следует. Там разберутся. Уже, наверное, разобрались, решили что-то, я не в курсе. Дело международное – не шутки. Ну и по нравственным причинам – мы ж не фашисты.
А дядя Петя, у которого мы снимали «угол», был на фронте связистом. После победы домой, откуда призывался, в свой Цивильск, не поехал. То ли было некуда и не к кому, то ли по другой какой причине, нам не докладывал, не признавался. Остался здесь, в Бегуницах, где его когда-то «шваркнуло шибко пулей-дурой под лопатку» – может, этот окопавшийся в кургане древнерусском фриц как раз и «шваркнул», – женился на какой-то Айно, «колхознице, карелке», с которой познакомился он, молодой связист, ещё во время войны, «уже три года нет» которой, «унёс на кладбище любезную». По ней «скучает, но теперь уже тихонько – время правит». Электриком в совхозе работал дядя Петя. «До пензии дотягивал. Дотянул. Получаю». Любимые его присказки: «Сапоги дорогу знают», «медведь – тайга», «я не бес, ты не балбес». Везде вставлял, где надо и не надо. Его право, замок на рот ему не навесишь.
На той же улице, наискосок, жил – и до сих пор, может, живёт – предатель, бывший полицай, из местных. Чуть ли не каждый день