пыль смерчем кружилась по крышам и дворам. Долго Чупров отпрягал лошадь. Он ждал жену, но Оксана не выходила, да ее и дома не оказалось. Фома Лупыч отвел на конюшню лошадь, потом, вернувшись, сбросил с саней дровишки, достал белугу и, еле взвалив ее на свои могучие плечи, пошел в кухню.

Оксана к тому времени уже вернулась от соседей.

Фома Лупыч сбросил с плеч рыбину, плотно закрыл за собой дверь и, не раздеваясь, сел на табуретку.

— Как Павел? — не терпелось Оксане узнать о сыне.

Чупров долго молчал. Заговорил только тогда, когда жена, спросив еще раз, начала плакать.

— Случилось что? — сквозь набежавшие слезы спросила она, собираясь голосить.

Фома Лупыч покряхтел, прокашлялся.

— Не вой только, — проворчал он. — Не видел я его. — Чупров встал, снял с головы шапку, повесил ее на гвоздь, потом принялся раздеваться. Долго снимал шубу, несколько раз заглядывал в окно, на улице плясала с шумом и свистом метель и разглядеть ничего было невозможно.

— Так говори же, — закричала Оксана, — чего ты в окно зенки свои лупишь? Где Павел?

— Сказываю, не видел. Слух ходит — будто одного поймали, а другого убили. Не Павла бы…

Оксана затряслась.

— Не вой! — Фома Лупыч прикрикнул на жену. — Видишь, красную рыбу привез. Помяни на всякий случай… И не вой, не то побью.

Фома Лупыч редко бил жену, но уж если бил, то жестоко. Поэтому Оксана приумолкла и ушла на кухню, чтобы где-то отплакаться и облегчить душу.

Чупров, пройдя по кухне, разделся, поставил на печь валенки и пошел в горницу. Из сеней доносился приглушенный вой жены. Не обращая на это внимания, он достал маленький сундучок, долго рылся в нем, пока не извлек со дна картинку с портретом Гитлера. Жена все выла, неразборчиво что-то причитая.

— Ну вот, теперь я тебя, дурака, и казню. — Чупров достал из кармана кресало, жгут и стал высекать огонь. Жгут быстро задымился, и Фома Лупыч принялся его раздувать. — Казню тебя, олуха, какую армию отдал, сколько потерял! Теперь уж не воскреснешь. Все!

Затлелся уголок портрета. Маленькое пламя сквозь дымок поднималось все выше.

Гитлер скорчился, глаза его приняли мученическое выражение.

— Ага! — уже громко произнес Чупров. — Горишь! И Павел дурак… Нет, про меня никто не скажет, что сын — дезертир. Пропал без вести… и все!

Огонь кусал толстые, с затвердевшей кожей пальцы Фомы Лупыча.

— Гори, гори, — торжествовал Чупров, — гори! Оксана, Оксана…

Пепел от сгоревшей картины витал в воздухе, пахло гарью.

— Оксана, — Фома Лупыч отбросил дверь, выскочил в сени. — Гитлер сгорел! Конец ему!

Волосы на голове Чупрова стояли дыбом. Перешагнув в кухню, он остановился, увидев за столом плачущую жену.

— Я в их делах ни при чем, — глаза у Фомы Лупыча слезились крупными каплями, которые катились по щекам и висели, блестя, в бороде. — Всем буржуям мира конец скоро! — Он вдруг засмеялся. — А мы не буржуи, нет. Ни при царской, ни при советской власти. Я все вот этими руками добывал… — Он протянул перед собой ладони. — Вот эти руки — хозяева всему. Я за всю жизнь свою былинки чужой не взял. Берегись, господа богатые! От вас все зло было и есть… — Фома Лупыч закашлялся, отступил назад, в горницу, упал на пол и зарыдал.

XXVI

Апрель сорок третьего года начался снегопадами. Но теплые ветры, дующие с бухарской стороны, слизывали с грязных полей и дорог нежный, как голубизна неба, снег, наполняя бурлящими потоками воды ерики и овраги. Вздувались озера и реки. Раскисала земля.

Дни были пасмурными, серыми, ночи — черными, как выгоревшая степь. В одну из таких ночей со стороны мельницы к хутору двигался человек. До утра было еще далеко: шел всего лишь третий час и в хуторе — ни единого огонька.

Человек сдвинул на затылок со вспотевшего лба шапку, громко вздохнул, расстегнул ворот гимнастерки и стал спускаться в улицу, шагая серединой ее по небольшим мелким лужицам, чуть прихваченным предутренним слабым морозцем. Пройдя несколько домов, он повернул ко двору Чинаревых. У ворот остановился, сняв с плеч ставший тяжелым вещмешок, поставил его на скамейку и открыл калитку.

По-прежнему было тепло и тихо. Только на краю хутора заливалась собачонка. Постояв у открытой калитки, человек, наконец, шагнул вперед и осторожно пошел. Остановился у загородки, за которой испуганные овцы повскакивали на ноги и заметались по карде. Потом вышел на зады, где руками нащупал оставшееся небольшое остожье сена. Рядом, в сарае, отдувалась корова. Человек постоял еще немного посреди двора и вернулся на улицу, где сел рядом с вещмешком.

Полез было в карман, чтобы закурить, но вдруг быстро встал, бросил на плечо вещмешок и решительно снова шагнул во двор, закрыв за собой калитку.

У сеней постучал негромко в дверь. Прислушался. Тишина. Умолкла даже собачонка. Похоже было, что весь хутор насторожился в ожидании: вот сейчас, через минуту-другую, что-то случится. Овцы на карде вновь улеглись, перестали жевать серку и тоже притихли. Человек ждал.

— Кто там? — спросил негромко женский голос, и чувствовалось, что спросившая женщина притаилась.

Человек вздрогнул.

— Поля, это я, — точно опомнившись, ответил он после небольшой паузы.

Снова тишина. Ожидание с обеих сторон двери.

— Поля, открой. Ты что, не узнаешь? Это я, Егор… Егор, Егор я…

Стукнул засов, и дверь не приоткрылась, а распахнулась настежь. В темноте Егор почувствовал жену, стоявшую к нему лицом и подпиравшую спиной дверь в избу.

— Поля, Поля! — шепчет Егор, протягивая руки.

Пелагея дрожит.

— Ты ли?..

— Ну как же, — обнимая жену, говорит Егор. — Пойдем в избу. Я весь промок. На войне ни дня не прохворал, а тут еще свалюсь.

Они вошли в избу. Егор, положив на пол вещмешок, зажег спичку, но Пелагея потушила ее и, трепеща, обняв мужа за шею, прижалась всем телом в одной исподней рубашке к мокрой, пахнувшей снегом и холодом шинели.

— Подожди, Поля, — целуя жену, сказал Егор. — Я вздую лампу.

Пелагея заплакала.

— Ты чего? Чего испугалась… Уж нет ли кого у тебя? — он не договорил. Подозрительность мужа больно кольнула Пелагею.

— Нет, нет! — закричала она. — Врали, будто ты в дезертирах…

— Что?! — снимая руки жены со своих плеч, переспросил Егор.

Он снова зажег спичку, подошел к столу, снял с лампы стекло.

Босая, перепуганная Пелагея снова кинулась на шею мужу. Егор целовал жену, вытирая набухшими от холода пальцами слезы на ее глазах и все приговаривал:

— Ну, ничего, ничего… Все уляжется. Не покраснеете за меня. Ты вот погляди-ка!.. — И он, сбросив шинель, показал на две награды, которые украшали его грудь.