Лупыч, со стариками заканчивать работу. А мы, бабы, пойдем пешком через черный отрог. Здесь ближе.

Возвращались женщины с работы кучно. Только Пелагея держалась чуть в стороне. А Горбова, та совсем отстала.

— И чего это она нынче? — гадали женщины про слезы Андреевны.

— Эх, ведь ей и достается.

— Еще бы…

— А у самой ни былинки сена. Да и огород не убран у нее.

— Сноха-то будто кается, что приехала…

— Помочь бы ей с огородом?

— Да разве она допустит, баба с характером!

Пелагея не проронила ни слова. Ее все сильнее душили слезы. «Эх, дура, дура! Надо же ведь такое сболтнуть. А что мне люди скажут, если узнают? Ведь любят же ее…»

Женщины шли как ни в чем не бывало, смеялись, балагурили.

— Бабы, а вот наши мужики, кто живой останется, придут и не поверят, что мы вот так день и ночь пупки себе рвали, чтобы их накормить.

— Де им поверить!.. Только и скажут: «Вам что тут было в тылу? Попробовали бы вы на нашем месте». Их бы вот оставить… Пусть бы покрутились.

— Это ладно, бабы. А вот придут, посмотрят на своих женушек — а от нас чего останется? Да к молодым… А девок-то пруд пруди.

— Мой не пойдет, — раздался голос Марьи Арифметики.

XX

Серый, адайской породы иноходец весело бежал по накатанной дороге. Белавин лежал на кошме в просторном тарантасе, мягко вздрагивающем на неровностях. Быстрая езда не устраивала сейчас Федора Степановича: ему хотелось хорошо продумать все то, о чем говорилось на бюро райкома. Он несколько раз натягивал вожжи, стараясь сдержать лошадь, но та вытягивала шею, мотала головой, рвала удила и прибавляла скорость. Тогда Белавин снова давал волю иноходцу, а сам, прикрыв глаза, смотрел сквозь набежавшую пелену тумана то на широкую спину коня, то на степь. Он всецело поглощен был тем, что с ним было несколько часов назад.

— Ну как, Федор Степанович? — начал разговор первый секретарь райкома партии Козырев со стоявшим у края покрытого зеленой скатертью стола Белавиным. — Не развалили ваш колхоз личные бычки и брички?

Белавин пожал плечами. «Да вроде все в порядке», — подумал он про себя и хотел произнести вслух, но его опередил Козырев.

— Давай отчитывайся, сколько сможете еще сверх твердого плана сдать государству хлеба, мяса, молока, шерсти.

Белавин назвал цифры. Члены бюро переглянулись, посмотрели на секретаря райкома, потом снова — на Белавина.

— Честно, — сказал Козырев. — Без обмана. Но ведь в колхозе тогда ничего не останется для помощи остро нуждающимся.

— Мы будем просить, чтобы на эти нужды нам разрешили оставить пудов пятьсот хлеба.

— Оставляйте пятьсот. Только с условием — возьмете тридцать семей эвакуированных.

Белавин хотел что-то возразить, но Козырев поднял руку и повторил:

— Тридцать семей. Устройте с жильем, накормите, выдайте единовременно по пуду муки на едока, овощей. Где есть маленькие дети — молока дать на первый случай.

Снова в кабинете воцарилась тишина. Было слышно, как тяжело дышит грузный военком, как хрипят с присвистом у него легкие, как ветер бьет веткой в окно, как ржет на улице лошадь.

— Вот за этим мы тебя вызвали, — секретарь райкома поднялся со стула. — Расскажи, пожалуйста, где разместишь людей, какие возможности у тебя есть их накормить?

— Сразу не сообразишь, — проговорил Белавин. — Скажу только, что будем стараться, и никто у нас голодным не будет.

Козырев пошел провожать Федора Степановича. Вышли на крыльцо, секретарь райкома спросил:

— Ну, как там дружок Веревкина?

— Про Чупрова спрашиваете?

— Откровенно говоря, я ведь думал, что и Фома замешан в краже хлеба. Оказывается, нет…

— Чупров никогда не был замешан в подобном, — сказал Федор Степанович. — Чужого не возьмет. Вот я его и не пойму. А впрочем, понять можно…

— Довлеет над ним кулацкое прошлое.

— И еще прошлое белогвардейца… А так ведь — работяга.

— А все-таки, — предупреждал Козырев, — за ним нужен глаз да глаз. Ну, счастливо. Привет от меня Валентине Андреевне. Заеду скоро к вам.

Всю дорогу из райцентра до Ветелок не выходили из головы эвакуированные. Не шутка для такого хутора — тридцать семей. Их надо сразу накормить, устроить по квартирам, выдать продукты. Отказаться бы от этой адской работы, сослаться на болезнь. Но на фронте не легче… Нет, не легче.

Уже темнело, когда Белавин въехал в хутор.

XXI

Целую неделю пролежала в постели Пелагея. Ее то било как в лихорадке, то она сбрасывала с себя одеяло, поднималась вся в поту, будто с горячего банного полка, сидела, чуть слышно охая, на кровати, свесив ноги. На работу она не выходила. Домашние заботы упали на плечи Настеньки. Она и корову доила, готовила еду, ухаживала за матерью и Андрейкой. Пелагея не поднялась даже и в тот день, когда радостная Настенька, забежав в избу, громко закричала:

— Мама, мама, и нам просяной соломы целый фургон привезли. Да большущий такой! Теперь на целую зиму хватит. Дядя Игнат спрашивает, куда сваливать.

Пелагея, повернувшись к Настеньке, спросила:

— А кто еще с дядей Игнатом?

— Тетя Валя Горбова… Ну ты говори, а то они ждут.

Пелагея в нерешительности сказала:

— Пусть сверх сена сложат.

Настенька убежала, а Пелагея сползла с кровати, подошла к окну и увидала ту самую пару бурых быков, на которых ездили убирать картофель. Вот подошла к ним Горбова, взяла за налыгу и дернула быков, чтобы поставить их ближе и удобнее.

Опять вбежала Настенька, быстро одела Андрейку и потащила его во двор.

— Пусть посмотрит, как солому будут сгружать. Ему, наверное, интересно.

Выпроводив за дверь братишку, Настенька снова обратилась к матери:

— А чем мы будем угощать возчиков? Тетя Маша, я сама видела, варила для них гуся.

— Ладно, доченька, сейчас мне не до этого. Другой раз позовем. Иди, смотри там за Андрейкой.

Настенька ушла, а Пелагея снова легла.

«А что если в избу зайдет Горбова и попытается заговорить? Нет, нет, не надо, — мучилась Пелагея. — Я отвернусь к стене и буду молчать».

Пелагея чувствовала свою вину перед Андреевной и готова была на любое унижение, чтобы та простила ее, но в то же время что-то ее сдерживало.

Горбова все-таки зашла. Сложив солому, она отряхнулась и сказала Игнату:

— Ты пока подбери тут солому, сделай все по-хозяйски, а я зайду.

Она взяла на руки Андрейку, поцеловала его в измазанную каймаком щеку и сказала:

— Ну, вот, играйте тут. А я пойду вашу маму проведаю.

Зайдя в избу, Валентина Андреевна остановилась у порога и окликнула:

— Поля, ты не спишь?

Больная в одно мгновение поднялась