Иоанн перечитал эти слова, написанные византийским историком Прокопием Кесарийским в VI веке нашей эры, и задумался. Вещи кажутся иными, рассудил он, если смотреть на них с полуторатысячелетней высоты. И всё же Иоанн сильно сомневался, что его современники, обладатели учёных степеней и въедливые исследователи, были мудрее, чем Прокопий Кесарийский. Их забудут, а Прокопия будут читать и спорить, пока живо человечество.

Насколько же дальновидным оказался хитрый византиец, предоставив будущим поколениям возможность общаться с ним напрямую, а не восстанавливать картину его размышлений по жалким крупицам! «Вместо разговора с профессором, — хохотнул Иоанн, — лучше поговорить с Прокопием. И пользы больше, и беседа приятнее».

Наслаждаясь величайшим изобретением человечества — словами, Иоанн переписывал начало своей работы, посвящённой императору Византии Юстиниану Великому, и мысленно сравнивал себя с Прокопием. Он написал этот текст полгода назад для вступительного экзамена в Политическую академию Аббертона и был зачислен, как того и хотел отец. Текст Иоанну нравился.

Основываясь на недавних публикациях, Иоанн доказывал, что крах усилий Юстиниана по возрождению Римской империи объясняется не, как традиционно считалось, чрезмерным перенапряжением Византии, то есть не глупостью императора Юстиниана, а объективным фактором: бубонной чумой, истребившей свыше трети населения Византии и миллионы людей по всему миру. Работа пришлась по вкусу профессору, которому предстояло курировать обучение Иоанна в Аббертоне, и, не дожидаясь личной встречи, тот отправил Иоанну письмо, предлагая переработать работу в статью для публикации.

Основные претензии касались методики работы со свидетельствами Прокопия и прочих античных авторов — профессор рекомендовал критически проанализировать их и поправить стилистику. Выкроив неделю в конце лета, Иоанн принялся за дело. Родители позавчера улетели отдыхать в Африку, Мелисса поцеловала брата и укатила со своим молодым человеком (существование которого держалось в нестрогом секрете) в Лондон, на Ноттинг-Хиллский карнавал, и Иоанн, оставшись один, погрузился в VI век от Рождества Христова.

Иоанн почти не выходил из дома — разве что навестить в конюшне старую Грейс. Ездить верхом он так и не научился — гулять водил её конюх. Этим солнечным утром Иоанн перекинулся парой слов со Стивеном по скайпу — друг звонил ему из Нью-Йорка, где готовился к учебному году в Гарварде, — и сел за письменный стол.

Стивена не особо интересовала история, только глобальные процессы, и на статью друга он откликнулся скупой рецензией: «Любопытно». Но для Иоанна император Юстиниан, историк Прокопий, полководец Велизарий и все, с кем он встречался на страницах книг и чьи имена отстукивал на клавиатуре, были живыми собеседниками. За звучанием их имён, сохранившимися изображениями, рассказами об их привычках, личной жизни и подвигах Иоанн видел людей. Людей, которые жили, ходили по земле, любили и умирали. Они дышали тем же воздухом, видели такие же закаты и рассветы, они мыслили, они существовали. За каждой строчкой, посвящённой им, Иоанн видел долгую судьбу — семейную драму, тяжесть принятого решения, упорство, боль потерь и слёзы разочарования.

Всё, описанное в этих книгах, как часто повторял себе Иоанн, случилось взаправду. Сегодня об этих людях помнят лишь страницы книг, но эти книги они написали своими поступками, а не словами. Открывая волшебную дверь в прошлое и уходя в загадочный, жестокий, унесённый с ветром мир, Иоанн особенно остро ощущал ход времени. Он поражался человеческой истории, поражался тому, как века сменяют века, поколения сменяют поколения; и слова одних остаются навсегда, а других — растворяются без остатка. И ещё сильнее Иоанн ощущал себя самого — одинокого читателя в толпе перед скалами, возвышающимися из пропасти прошлого.

«Я тоже умру, — думал Иоанн, глядя, как белый лист на экране заполняют цепочки букв, образующих слова и предложения, — и если всё будет хорошо, то меня будут помнить, но как долго? Смогу ли я стать одним из тех, кто обрастёт мифами и станет легендой, о ком будут писать и говорить, чьё имя волны истории пронесут сквозь тысячелетия, чтобы когда-нибудь обо мне писал статью студент тридцать первого века нашей эры?»

Иоанну этого хотелось. Когда-то давно он писал эссе о викторианском премьер-министре XIX века Бенджамине Дизраэли, и, хотя новая история не особо вдохновляла Иоанна — она представлялась подражательством пигмеев античным великанам, — он запомнил вопрос, который Дизраэли задавал себе в юные годы: «Кем же мне стать, новым Александром Македонским или новым Гомером?» Сегодня, спустя сто пятьдесят лет, тот же вопрос волновал Иоанна.

Пока он сидел за столом в родительском поместье в Фарнборо, переписывал свою работу, предвкушал обучение в Аббертоне и мечтал о будущем, на расстоянии полуторачасового перелёта самолётом или одиннадцати часов на машине, в центре Мюнхена, недалеко от Мариенплац, на улице, которая упирается в колокольню церкви Святого Петра, за столиком в кафе сидела и курила молодая женщина. Она не дождалась человека, назначившего ей свидание, — двое смуглых бородатых мужчин схватили её и затолкали в белый ржавый минивэн. Она закричала, ей заткнули рот, она выронила сигарету на мостовую, и та тлела под грохот колоколов церкви.

Спустя три года эта женщина родит дочь и даст ей имя Элизабет.

— Мне нравится, — свеженапечатанный, ещё пахнущий типографией журнал «Past & Present» в руках Иоанна был раскрыт на статье «Юстинианова чума: новый взгляд».

— Поздравляю, коллега, — улыбнулся профессор Бишоп.

Иоанн перечитал подзаголовок: «Автор: Иоанн Н. Касидроу, студент Академии Аббертона». Ему определённо нравилось, как смотрится его имя на плотной бумаге.

— Мне вышлют электронную копию? — спросил Иоанн.

— Попроси их, — ответил профессор Бишоп.

— Мне нужно ещё несколько экземпляров.

— Свой я тебе не отдам, — Бишоп откинулся в кресле и попытался свернуть толстый журнал в трубочку. — Сохраню на память.

— У вас таких много, — рассмеялся Иоанн.

— Купи, — сказал Бишоп. — Пока не распродали тираж, купи, сорви ценники и дари кому хочешь.

— Мне нужно хотя бы отправить отцу. В печатном виде.

— Вот тебе для отца. — Бишоп показал Иоанну на оставшийся на столе третий экземпляр журнала.

— Как-то мало для авторских экземпляров, всего три штуки.

— Они хотели отправить один.

— Это вы выбили у них три?

— А как же. — Бишоп прекратил раскачиваться в кресле и положил журнал на стол.

— Спасибо.

— Работа действительно хорошая, — заключил Бишоп. — Ещё раз поздравляю.

— Спасибо.

— Теперь не торопись. — Иоанн кивнул, стараясь не выдать скуки в преддверии наставления. — Сейчас закладывается основа твоей репутации. Не испогань её с самого начала, — Бишоп задумчиво наклонил голову и посмотрел на свой раздавшийся живот, еле обхватываемый подтяжками. — Когда-то я написал статью… там Нельсон принял смерть на корабле под названием «Слава». Что-то замкнуло в голове, и «Победа» у меня превратилась в «Славу». Редактор не заметил, и так опубликовали…