— Твою ж мать! — сказал Паша и выключил телевизор.

На следующий день, в воскресенье, настроение у Матвея было просто отстойное. Он провел в Сталинбурге всего-то три дня, а ему казалось, что по меньшей мере три недели. И если вчера все это казалось забавным, хотя и довольно безумным трипом, то сегодня уже было непонятно, суждено ли этому трипу когда-нибудь закончиться. Завод, где предположительно находились ворота, ведущие из Священного Союза в привычный мир, теперь охранялся не хуже Кремля, хотя, как Матвей хорошо помнил, еще три дня назад никаких автоматчиков и колючей проволоки там не было. Что касается чудаковатого раввина, с которым вчера познакомился Паша, то этот персонаж мог с равной степенью вероятности оказаться и провокатором, и сумасшедшим. Короче, внятный ответ на вопрос «как отсюда слинять?» отсутствовал. И даже если ему с Пашей каким-то образом удастся пробраться на завод, совсем не факт, что портал находится на прежнем месте и заработает после поворота вентиля. То же самое относилось и к раввину — даже если он не аферист, а действительно хочет отправить их обратно в Москву, вовсе не обязательно, что ему это удастся. Ведь речь идет не об отправке бандероли, а о перемещении двух живых существ из одного мира в другой, и в этой ситуации может пойти не так примерно все.

Мэт представил себе, что застрял в Сталинбурге навечно, что здесь он станет членом Союза кинематографистов и вступит в партию, будет снимать сериалы про любовь прядильщицы и свинопаса, получит квартиру в хрущевке, купит «Жигули», будет ходить на субботние службы в храм Святого Иосифа… Здесь его дети станут пионерами, а потом комсомольцами, здесь он состарится и выйдет на пенсию, чтобы, попивая кефир в доме отдыха для работников кино, рассуждать с другими такими же старыми пердунами о том, заслуженно ли была присуждена Сталинская премия тому или иному деятелю искусств. И от того, что Матвей себе вообразил, веяло такой тоской и безысходностью, что хотелось тут же выбраться из-под одеяла, выйти на балкон и сигануть оттуда, раскинув руки.

После завтрака друзья пошли прогуляться, чтобы обсудить дальнейшие планы. Еще вчера они сошлись на том, что нужно как можно скорее найти раввина, пообещавшего Паше вытащить их отсюда. Вопрос заключался лишь в том, отправляться ли им на поиски вместе или лучше, чтобы Пашка пошел один. С одной стороны, брату министра культуры было небезопасно светиться в компании такого подозрительного элемента как реб Лейб, а с другой стороны Матвей полагал, что Паша в одиночку может все завалить — тут он припомнил товарищу, как тот на ровном месте загремел в кутузку. Обсуждение прервал звонок от Баррикады. Девушка спрашивала, когда заехать за Матвеем — по ее словам, вчера они договорились, что сегодня она покажет ему Ленинские Горки. Матвей ничего подобного не помнил и вообще видеть Баррикаду ему сегодня не хотелось. Но не успел он сообщить ей, что планы изменились, как его внимание привлекла фигура, которая, как он сейчас понял, следовала за ним с Пашей от самой гостиницы.

Это был мужчина с детской коляской, прогуливавшийся по дорожке парка метрах в десяти от них. Было в этой фигуре нечто странное. В первую очередь, одежда: серый костюм-тройка не по размеру, белая рубашка с темно-коричневым галстуком и синие башмаки. Странность заключалась не только в цветовой гамме, но и в том, что мало кто будет так наряжаться, чтобы в воскресное утро пойти погулять с маленьким ребенком. Во-вторых, даже темные очки не скрывали: незнакомец абсолютно не интересуется тем, что происходит в коляске. Похоже, гораздо больше его интересовали Матвей и Паша, за которыми он наблюдал хоть и неявно, но неотрывно. Был еще и третий пункт, вызывавший у Мэта подозрения, а именно гладко выбритая физиономия мужика, на которой невидимыми чернилами от уха до уха было написано: чекист.

— А не кажется ли тебе, Пабло, что этот типок нас пасет? — вполголоса обратился Матвей к товарищу, убрав звездофон от лица.

Оценив мужика с коляской, Паша, ни слова не говоря, кивнул. Решение было принято автоматически — Матвей отправится в Ленинские Горки, а Паша вернется в гостиницу, переждет там какое-то время, а потом пойдет искать раввина, предварительно убедившись в отсутствии слежки.

Баррикада заехала за Матвеем через четверть часа — она звонила, уже находясь в пути. Возвращаясь в гостиницу, Паша успел заметить, как мужик поспешно засунул детскую коляску в багажник припаркованной неподалеку «Нивы» и рванул с места вслед за «Жигулями» Баррикады. Выждав еще пятнадцать минут, Пашка двинул на поиски раввина, поминутно проверяя, нет ли за ним «хвоста». Первым делом ему предстояло найти закусочную с запоминающимся названием «Сталинбургер», и это не составило труда. Но затем, когда он углубился в сеть переулков, то понял, что не имеет даже приблизительного представления, куда ему двигаться. Помогли случайные встречные — трое комсомольцев, мастеривших транспарант на заднем дворе.

— Товарищи, не подскажете, где тут недавно америкоса повесили? — спросил Паша у комсомольцев, решив избежать упоминания ГРОТа.

— А мы туда как раз и идем! — ответил один из ребят. — Айда с нами!

Паша присоединился к молодым людям, которые уверенно потопали по переулку, развернув на ходу транспарант, на красном полотнище которого было написано: СМЕРТЬ ЖИДОМАСОНАМ! Из боковых подворотен вливались другие комсомольцы, тоже с плакатами, транспарантами, дубинками и коктейлями Молотова. Во главе группы нарисовался молодой поп с хоругвью, с которой на шествие одобрительно взирал Святой Владимир. Паша слегка офигел от того, в какую процессию вписался, но бодрый настрой комсомольцев вселял надежду в то, что все это — лишь историческая реконструкция революционных событий накануне первого мая.

Однако, когда спустя двадцать минут толпа, состоявшая уже из нескольких сотен человек, добралась до ГРОТа имени Кагановича, Паша увидел, что на выломанных воротах начертана желтая шестиконечная звезда, а за воротами творилось нечто невообразимое: горели покрышки, летали коктейли Молотова, неслись крики и стоны. А над всем этим, забравшись на столб, седовласый священник в разодранной рясе размахивал красным знаменем, призывая вздернуть всех жителей богомерзкого района, вступивших в преступный сговор с американскими детоубийцами. Выхватив из кармана видеокамеру, Паша принялся снимать происходящее — только это позволило ему абстрагироваться от реальности. С криками «Ура!» и «Бей жидов!» комсомольцы ворвались на территорию ГРОТа, затащив туда и упиравшегося Пашку. В этот момент бутылка с зажигательной смесью хлопнулась в столб, на котором сидел священник — борода, ряса и знамя вспыхнули ярким пламенем, и поп свалился со своего насеста огненным комом.

Комсомольцы быстро рассредоточились по территории и каждый тут же нашел себе занятие по душе. Одни закидывали дома горящими бутылками, другие колотили дубинками жителей, выбегавших из подъездов, третьи тренировали навыки кулачного боя. Поскольку все это происходило в густом дыму, началась неразбериха: по ошибке отметелили нескольких своих же, изнасиловали комсомолку, а в попытках потушить горящего попа задавили его насмерть. Паше стало ясно, что помочь он тут уже никому не сможет — нужно было спасаться самому. Дом, в котором жил реб Лейб, пылал полным ходом — из его окон вырывались столбы пламени. Если раввин не успел покинуть свое жилище, его уже не спасти.