В тот же момент загадочный свет неожиданно вспыхнул с особой силой – почти ослепляющей яркостью, заливая все небо, гася звезды и отбрасывая на дорогу чудовищную тень, в которой с трудом угадывались очертания его фигуры. В том неземном сиянии, неподалеку от себя, но не на поверхности, а относительно невысоко в воздухе, он увидел фигуру своей жены, она была одета в ночную сорочку и прижимала к груди их ребенка. Ее глаза застыли на его лице с выражением, которое впоследствии он не мог назвать иначе, чем «не из этой жизни».

Вспышка пламени была мгновенной – вспыхнув, она погасла, и наступила тьма, непроницаемая для взгляда, но призрак какое-то время спустя был еще виден – белый и неподвижный. Затем довольно быстро, но как-то неуловимо постепенно он поблек и исчез, растворился, подобно тому, как исчезает яркий образ на сетчатке глаз вскоре после того, когда закроешь их. Нечто странное, но не замеченное им сразу было в том видении. Лишь позднее, восстанавливая в памяти исчезнувший образ, он припомнил, что видел только верхнюю часть фигуры, нижняя была как бы обрезана, ее не было видно.

Внезапно наступившая темнота не была полной, и постепенно из мрака проступили все детали пейзажа…

* * *

Только рано утром Уильям Холт начал приходить в себя. Сознание постепенно возвращалось, и он обнаружил, что движется по дороге ведущий в поселок со стороны противоположной той, откуда он его покинул. Вскоре он уже стоял у дома брата, и тот едва узнал его в изможденном, седом, как лунь, человеке с безумным взглядом. Выслушав бессвязный рассказ о событиях минувшей ночи, он произнес:

– Иди, отдохни, бедолага. Подождем известий. Если что-то действительно случилось, мы скоро узнаем об этом.

* * *

Час спустя принесли телеграмму из Чикаго. Дом Уильяма Холта сгорел. Его жена, застигнутая огнем, пыталась спастись, но пламя пресекло ее попытку. С ребенком в руках она бросилась наверх, на второй этаж, и подбежала к окну. Здесь она стояла – с застывшим взглядом, устремленным вдаль, безмолвная, по-видимому, с помутившимся рассудком. Едва только прибыли пожарные с приставной лестницей, пол рухнул, и никто их больше не видел. Это случилось в 23 часа 25 минут – таково было точное время.

Оррин Брауэр из Кентукки убил своего шурина, но ему удалось ускользнуть из рук правосудия. Он бежал из тюрьмы, где сидел, ожидая суда. Оглушил охранника железным прутом, забрал у него ключ, отомкнул входную дверь и растаял в темноте ночи. У стража не было оружия, следовательно, и Оррин оказался безоружным: вновь обретенную свободу защитить ему было нечем. Благополучно покинув город, он безрассудно ринулся в лес. Случилось это давно – в те времена окрестности были куда более дикими, чем теперь.

Ночь опустилась темная: ни луны, ни звезд. Брауэр никогда здесь не бывал, местности, естественно, не знал, а потому заблудился. Он даже не мог сказать, удаляется он от города или, наоборот, возвращается к нему. А это, согласитесь, для Оррина Брауэра было немаловажно. В любом случае, он наверняка знал, что время работает не на него: вот-вот толпа горожан со сворой собак отыщет след и сядет ему на хвост, и тогда шансы на спасение будут совсем невелики. Понятно, помогать преследователям он не собирался. Даже один лишний час на свободе – великая ценность!

Вдруг, неожиданно для себя, он вышел из леса и очутился на заброшенной дороге. Но, едва ступив на нее, он замер – неподалеку, во мгле, он увидел фигуру: там стоял человек – безмолвно и неподвижно. Первым порывом беглеца было рвануться обратно в лес, но он подавил его, поскольку, как он объяснил позднее, знал, что его тотчас «нашпигуют свинцом». И он застыл на месте. И вот двое стоят напротив друг друга – неподвижные, как деревья. У Брауэра при этом сердце колотится как сумасшедшее. У другого… Сие неизвестно.

Мгновение спустя – а может быть, и час спустя – из-за туч вышла луна, и беглец увидел Зримое Воплощение Закона: тот, кто стоял напротив, преграждая ему путь, подняв руку, властно указывая Брауэру за спину. Он понял. Повернувшись спиной к тому, кто пленил его, преступник покорно поплелся по дороге. Он не смотрел по сторонам. Он едва осмеливался дышать: затылок и спина буквально ныли – так и ждал, что вот-вот в них вопьется обжигающий рой свинца. Из преступников, которым суждено было оказаться на виселице, Брауэр был, пожалуй, одним из самых дерзких. Во всяком случае, то, как он убил своего шурина, это доказывает. Но не место говорить об этом здесь – в суде все это разбиралось. Стоит, правда, сказать: хладнокровие не спасло его шею от веревки. Но тут уж ничего не поделаешь: когда храбрец повержен, он покоряется. Так и шли они по заброшенной дороге через лес, приближаясь к тюрьме. Только раз Брауэр решился обернуться – один раз, когда сам находился в тени и знал, что тот, другой, на освещенном луной отрезке.

Преступник оглянулся и увидел, что пленил его Бертон Дафф, тюремный охранник, он был бледен как смерть, и лоб его пересекал багровый рубец – след от стального прута, которым был нанесен удар. Больше Оррин Брауэр назад не оборачивался.

Наконец они вошли в город. Окна во всех домах горели светом, но улицы были пустынны. Мужчин в городе не было, остались только женщины и дети. Пленник двинулся прямиком к тюрьме. Он подошел к главному входу, взялся за ручку тяжелой железной двери, сам, не дожидаясь приказа, толкнул ее и очутился в окружении десятка вооруженных людей. И тогда он оглянулся. Но позади никого не было.

На столе, в коридоре тюрьмы, лежало мертвое тело Бертона Даффа.

Джон Мортонсон умер. Все реплики, отведенные ему в трагедии под названием «Жизнь человека», были произнесены, и он оставил сцену.

Его тело покоилось в красивом, красного дерева гробу, в крышку которого было врезано стеклянное оконце. Во всех приготовлениях к похоронам чувствовались столь искренние забота и участие, что, если бы покойный знал об этом, он наверняка остался доволен. Лицо его, различимое сквозь стекло, не отталкивало. Напротив, на нем замерла легкая усмешка – смерть наступила внезапно и безболезненно и потому не исказила его настолько, чтобы мастера похоронных дел не смогли придать ему присущее моменту выражение.

В два часа пополудни должны были собраться друзья, чтобы отдать дань памяти тому, кто теперь не нуждался ни в друзьях, ни в уважении. То той поры каждые несколько минут осиротевшие члены семьи сменяли друг друга, рыдая над бренными останками усопшего, чье лицо было едва различимо сквозь стекло. От рыданий им не становилось легче, не легче было и Джону Мортонсону; но в присутствии смерти разум и здравый смысл безмолвствуют.

Когда сравнялось два часа, собрались друзья, и каждый произнес те слова безутешным родственникам, которых от них требовала обстановка. Затем все торжественно расселись вдоль стен комнаты, отчетливо сознавая важность своего участия в церемонии похорон. Вскоре пришел священник, который в силу своего сана и положения мог рассчитывать на особое к себе отношение, и все внимание переключилось на его персону. Следом явилась вдова, и ее стенания огласили комнату. Она подошла к гробу и прижалась лицом к холодному стеклу, но через мгновение была взята под руки и посажена на стул рядом с дочерью. Печально и тихо слуга всевышнего начал свой панегирик усопшему, и скорбный глас его, сливаясь со стенаниями (вызвать и продлить кои на самом деле и было его целью), то повышался, то стихал, будто надвигаясь и отступая, подобно шуму морского прибоя. И пока он говорил, хмурый день стал еще сумрачнее, облака растянулись по небу, и было отчетливо слышно, как упали несколько капель дождя. Казалось, сама природа оплакивала Джона Мортонсона.