Где – моя любовь, последняя любовь пожилого человека, умерщвленная одним словом? Вот так одно слово может убить другое слово, в кои-то веки проросшее в мертвой безводной пустыне и вырванное раз и навсегда с корнем?

Выйдя из кабинета, я увидел несколько мужчин, ожидавших своей очереди. Они сидели, как мужчины ее рода, зажав между коленями, словно сабли, медицинские карты. А у одного скулы были перебинтованы – ни дать ни взять дикарь пустыни, чужак из соседнего племени, единственный, не снявший убранства. А быть может, он гость, почетный гость, что приехал издалека, из самого сердца пустыни, приехал свататься?

Глядя на этого мужчину, я понял, что последняя любовь не совсем еще умерла. Осталась еще ревность. И тогда я пошел в первое попавшееся кафе, заказал себе чашку кофе, настоящего черного кофе с взбитым желтком, булку с изюмом и глазурью, сел напротив миловидной девушки и, широко ей улыбнувшись беззубым ртом, начал писать:

“Кто-то из критиков моей жизни сказал, что мое творчество – всего лишь кофе в кафе. А кофе – это грех. Что ж, пусть будет так, но от кофе я не откажусь ни при каких обстоятельствах, как не откажусь от крепкой сигары и черного шоколада, но в особенности от кофе по-бедуински, вкус которого и тайну я раскусил и понял, только прожив большую часть жизни. И я не боюсь, что надо мной будут смеяться, как над ополоумевшим стариком, когда я читал свои стихи зубному врачу или широко улыбнулся беззубым ртом совсем юной девчушке. В любви я свободен. Особенно свободен и счастлив в любви к бедуинке…

Ведь если только предположить, что зубы – это городская крепость с мощными башнями по краям, а потом представить, что эта крепость в результате долгой осады разрушается, – и вот ты уже разрушен до основания, отчего в душе и во рту чувство полной опустошенности, а мысли в запустении.

Тогда одна надежда лишь на бедуинку – одинокую жительницу пустыни. Милосердную к бездомным собакам. Ту, что подберет и накормит тебя, может быть, даже напоит тебя кофием. Ту, что спасет тебя хотя бы на миг от одиночества в холодной пустыне и помолится вместе с тобой ранним утром перед дальней дорогой…”.

1

Если бы не Гильермо, Пако не ввязался бы в эту историю. Не ввязался бы, а значит, до сих пор пил бы свой утренний кофе не морщась, и кожа на его писательском лбу не собиралась бы складками, как те пенки со сливок, у края фарфоровой чашки. Да, не согласись он тогда не спать целую ночь, может быть, и не было б этих морщинок на лбу. И не ломал бы он сейчас голову над загадкой, сотворил ли он во сне гениальную вещицу или его друг Гильермо, известный в писательской среде шутник, разыграл его. Ведь вся эта история началась для Пако со странной просьбы Гильермо.

– Знаешь, дружище, – сказал однажды Гильермо, когда они встретились на одной из корпоративных вечеринок, на которые нужно ходить, чтобы быть на виду, чтобы иметь публичный вес и рост, – у меня к тебе деликатная просьба.

– Слушаю тебя, старик, – похлопал Пако по плечу Гильермо. Кажется, он был тогда в прекрасном расположении духа.

– Очень деликатная. И если ты захочешь, то можешь отказаться, ничем себя не обременяя.

– Я весь внимание. – Да, точно, у Пако в тот день явно было прекрасное настроение.

– Но прошу тебя, ты только не смейся и выслушай меня до конца.

– Да брось ты, старик, меня уже начинает не на шутку интересовать твоя просьба.

– Повторяю: она очень деликатная и странная.

– Обещаю выслушать все до конца, не перебивая. И если это в моих силах, помочь тебе.

2

– Тогда давай отойдем, – Гильермо взял Пако под руку, и они пошли гулять по анфиладам Дома Культуры с большой буквы.

– Понимаешь, дружище, – сказал Гильермо, когда они остались наедине, – последнее время меня не покидает ощущение, что ночью ко мне приходит женщина. Красивая женщина. Тому есть несколько внешних подтверждений. Но более я полагаюсь на свои ощущения, на скрытую память особого рода. Ведь когда мы просыпаемся в состоянии так называемой легкой влюбленности, после вечера с очаровательной женщиной, у нас, мужчин, как тебе, наверное, – тут Гильермо посмотрел на Пако с некоторым сомнением, – известно, состояние особого рода. Прошу тебя, ты только не улыбайся.

– Молчу, молчу! – поднял руки Пако, собиравшийся было съязвить по поводу короткой мужской памяти.

– Но по утрам я абсолютно ничего не помню. Только это состояние. Да, я забыл тебе сказать, что страдаю лунатизмом. – Гильермо перешел на сбивчивые объяснения. – И я бы не хотел, чтобы об этом знала широкая общественность, а потому обращаюсь именно к тебе, мой дружище.

– И давно это у тебя? – старался принять как можно более серьезное выражение лица Пако.

– Что? Женщины или лунатизм?

– Эти ощущения легкой влюбленности. – Пако таки не удержался от легкой подколки.

– Вот видишь! – вскинул разочарованно руки Гильермо. – Ты опять стремишься надо мной подшутить.

– Нет, что ты! – поспешил возразить Пако. – В твоей болезни нет ничего страшного и зазорного. Если хочешь знать, – продолжал ободрять друга Пако, – я тоже в детстве немножко лунатил: вставал и ходил, ходил по комнате. Мне об этом потом, когда я уже учился в университете, не без улыбки рассказывала мама.

– Ты это серьезно?

– Вполне.

– Вот и здорово! Значит, я в тебе не ошибся, дружище. Ведь уже несколько недель мне кажется, что я встречаюсь с женщиной. Это так важно для меня, и я обратился к тебе только потому, что ты, как и я, писатель. И тебе могут быть знакомы те сомнения, что мы, писатели, испытываем насчет собственного таланта и вдохновения, а также читательской любви и преданности. Особенно если речь идет о женщине. А ведь любовь и преданность женщин так вдохновляют. Ну, в общем, я думаю, что ты меня понимаешь.

– Конечно, понимаю, но не мог бы ты все-таки говорить яснее и поближе к сути своей просьбы? – участливо попросил Пако. – Можешь не сомневаться, какой бы странной твоя просьба не была, я тебя пойму.

– Но это не так-то просто, пойми меня, признаться в своих странностях. А просьба моя состоит в том, чтобы ты подежурил сегодня ночью возле моей постели.

– Ну, конечно, старик, – через минуту-другую согласился Пако, подумав: “Все равно я ночью плохо сплю”. А еще Пако согласился потому, что ему частенько во сне приходили, как ему казалось, гениальные идеи, которые он к утру напрочь забывал, хотя он вроде бы даже записывал их во сне (так ему хотелось их удержать), бубня рефреном каждое словечко. А оставались лишь пробелы, словно кто-то стирал его записи ластиком. Ну ничего Пако потом не мог вспомнить!

– Ты и правда согласен? – обрадовался Гильермо, прерывая его размышления.

– Ну какой разговор, старик!

3