пришли чекисты и стали расспрашивать, с кем она общалась, не попадались ли ей русские эмигранты. “Она ответила, – писал Исайя Берлин, – что Рим – это для нее город, где язычество до сих пор ведет войну с христианством. «Что за война? – был задан ей вопрос. – Шла речь о США?»” Власть принципиально не могла понять поэта. И наоборот.

“Синий” том 1976 года был, по сути дела, реабилитацией Анны Андреевны. Но до официальной публикации “Реквиема” на родине оставалось одиннадцать лет.

Тающий снег, пахнущий огурцом

Эренбург для поколения моих родителей был очень важной фигурой: советский несоветский писатель. Легальный, но при этом с привкусом чего-то иностранного. Как сувенирная банка с воздухом Парижа или пылью дорог Испании. Эти его пиджаки, которые в другую эпоху станут называть casual, изысканные не партийно-правительственные мягкие галстуки, шевелюра, похожая на взрыв, ощутимый даже на фотокарточках запах трубочного табака. Эренбурга много в моей библиотеке, стоят три толстенных кирпича, самая старая книга – “Падение Парижа” 1942 года издания с папиным своего рода экслибрисом, помеченным 1951-м – вероятно, тогда он и купил этот роман. “Буря” 1948-го с папиной же пометкой: 1948 год. “Девятый вал”, 1953 год, там еще Сталин хороший, том помечен братом как его собственность в 1968-м. Интересное чтение для продвинутого шестнадцатилетнего подростка. Все тома, как и тоненький, на четыре с половиной листа, сборник публицистики 1950-го “Надежда мира”, зачитаны до дыр. “Синего” Эренбурга из “Библиотеки поэта” я купил в букинистическом сам – для полноты коллекционной картины. Что тут можно сказать? Как говорила Маргарита Павловна из “Покровских ворот” Леонида Зорина: “Ремесленник!”

Волшебным образом ровно за день до 60-летней годовщины доклада Хрущева на XX съезде я случайно купил в букинистическом магазине “Оттепель” Ильи Эренбурга 1956 года издания. Оно, разумеется, не первое. Илья Григорьевич принес рукопись в редакцию “Знамени” в начале 1954-го, она увидела свет очень быстро, в майской книжке, затем вышла отдельным изданием – скромным, словно бы кто-то, озираясь на начальство, пробовал воду, тиражом 45 тысяч экземпляров. В декабре 1954-го на Втором съезде советских писателей повесть ругали, память Сталина почтили вставанием.

В своих мемуарах Эренбург сетовал на то, что повесть мгновенно разошлась, но допечаток не было. В Венгрии “Оттепель” была издана тиражом 100 экземпляров для партийного руководства. Издание 1956 года с изящной акварельной суперобложкой, попавшее мне в руки, сдано в набор в сентябре 1956-го, а до этого его надо было еще поставить в план “Советского писателя”, то есть сам издательский процесс стал очевидным следствием февральского пленума и доклада о культе личности. Или, скорее, июньского постановления ЦК о преодолении культа личности и его последствий.

Но тираж – опять пугливый, 30 тысяч… Да, Эренбург очень много значил для поколения моих родителей – а как могло быть иначе, если его роман мог начаться с нездешних слов “Мастерская Андре помещалась на улице Шерш-Миди” и за это еще и давали Сталинскую премию первой степени, – поэтому в нашей домашней библиотеке его произведений тех лет немало. Есть с чем сравнить. И эти 30 тысяч ничто по сравнению, например, с романом “Девятый вал”, вышедшим в 1953-м тиражом 150 тысяч экземпляров. Это там, где в конце произведения происходит “апофигей” – демонстрация на Красной площади: “Нина Георгиевна смотрела на Сталина; он улыбался…”

В “Оттепели” Сталин не улыбается. В этой, в сущности, слабой повести, но по-ремесленному мастерски сделанной в жанре производственной драмы, улыбаются люди. Тиран только умер, а у Эренбурга они улыбаются. Плачут. Страдают от запретной любви. Мучаются от собственного приспособленчества. Заводской персонал состоит из людей со сложными характерами: они постоянно творят, выдумывают, пробуют и зверски ссорятся.

Еще не пожелтела бумага с доносом Лидии Тимашук на врачей-убийц, а у Эренбурга Вера Григорьевна Шерер, врач-еврейка, положительный и мятущийся персонаж, вдруг остается на ночь у любимого человека, которому пятьдесят восемь лет и у которого дочь за границей. Больше того, герои Эренбурга успели прочитать роман Василия Гроссмана – явным образом имеется в виду “За правое дело”. В конце повести значится: 1953–1955. Значит, Эренбург что-то дописывал после журнальной публикации, возможно, как раз про Гроссмана тихо, в полстроки, почти контрабандой и дописал.

А один из героев “Оттепели” Евгений Владимирович Соколовский, главный конструктор (здоровье не бережет, в любви к докторше признаться боится) говорит о времени оттепели ключевые слова: “Выпрямились люди”. В мемуарах “Люди. Годы. Жизнь” Эренбург вспоминает, как весной 1956 года к нему пришел студент Шура Анисимов и сказал: “Знаете, сейчас происходит удивительное: все спорят, скажу больше – решительно все начали думать…”

Выпрямились и начали думать. То есть в терминах нашего нынешнего карикатурного пародийного языка, которым вдруг заговорила нация, – встали с колен. Не тогда, когда захотели обратно в пропахший “Герцеговиной Флор” уют сталинской шинели, а тогда, когда почувствовали запах оттепели, пахнущего огурцом тающего снега, перестали стесняться рефлексии и начали обретать человеческие чувства.

И этой повести – осторожной и почти проходной – было достаточно, чтобы ее название дало имя целой эпохе, одной из самых продуктивных в истории страны. И всё потому, что таким чутким и перезревшим было ожидание перемен.

Сейчас перемен если и ждут, то все равно гонят из реальной жизни и, что хуже, из голов и душ. В этом принципиальное отличие той эпохи от сегодняшней.

Но в монолите иногда довольно быстро обнаруживаются зазоры и трещины. А власть, представлявшаяся прочной, далекой, сработанной на века, как сталинский дом, при ближайшем рассмотрении оказывалась трухлявой.

Наверное, не мне одному выдающийся художник Борис Иосифович Жутовский, сначала обруганный Хрущевым, а потом сблизившийся с ним, рассказывал историю про то, как чуть ли не на следующий день после смерти Сталина он отправился на лыжах посмотреть на ближнюю дачу вождя в Волынском, поскольку жил неподалеку. В заборе этой, в сущности, главной после Кремля географической точки страны зияла здоровенная дыра, через которую можно было легко проникнуть в святая святых: “Тихо, никого нет – охранная будка с выбитыми стеклами… И только одна тетка выходит в ватнике, в валенках, с ведром и идет к речке полоскать тряпки”.

Сказано же – оттепель…

Post scriptum

Слякоть вместо оттепели. С последующими заморозками

В середине десятых годов нашего столетия слово “оттепель” вдруг вернулось в словарь повседневности. Как выяснилось, временно… Стоило только в те годы кому-нибудь в Кремле чихнуть со всей неопределенностью и двусмысленностью очередного “сигнала”, как сразу все начинали беспокоиться: “Неужели оттепель?”

И вот уже пришедший в