мне дела нет, и я не только не верю в правоту какого-либо большинства, но вообще склонен пересмотреть вопрос, должно ли стремиться к тому, чтобы решительно все были полусыты и полуграмотны… И все-таки: убить его (тирана. – А. К.)”. Потом он напишет: “К сожалению, сегодня русские окончательно утратили способность убивать своих тиранов”.

Примерно в том же духе Набоков выскажется в предисловии к третьему американскому изданию “Под знаком незаконнорожденных”: “Я никогда не испытывал интереса к так называемой литературе социального звучания… Я не дидактик и не аллегорист. Политика и экономика, атомные бомбы, примитивные и абстрактные формы искусства, Восток целиком, признаки «оттепели» в Советской России, Будущее Человечества и так далее оставляют меня в высшей степени безразличным”.

Но дело не в том, что Набоков существовал в своей отгороженной от всего мира раковине. А в том, что его интересовала личная человеческая драма, где внешняя давящая сила – лишь фон существования. Отсюда и приверженность персональной свободе, неприкосновенности частной жизни. Отсюда квалификация, например, романов Оруэлла как “штамповок”, а протеста 1968 года – как “хулиганского”, то есть массового. “Нет” массовым, стадным, клишированным, пошлым проявлениям чего бы то ни было: “Хулиганы никогда не бывают революционными, они всегда реакционны. Именно среди молодежи можно найти самых больших конформистов и филистеров, например хиппи с их групповыми бородами и групповыми протестами” (из интервью 1969 года).

Набоков не любил “средних”, заурядных и “групповых” людей. Пожалуй, он одним из первых, не будучи профессиональным социальным мыслителем, в “Истреблении тиранов”, а затем в “Под знаком незаконнорожденных” поставил другой знак – равенства – между советским и нацистским режимами. В героях рассказа и романа можно обнаружить не только черты Сталина, Гитлера и, наверное, Муссолини, но и безжалостно точные характеристики эстетики и идеологии тиранической власти. Сколько аллюзий только в одном названии партии, лидером которой является диктатор Падук из “Под знаком незаконнорожденных”: Партия Среднего Человека! “Отберите у Гитлера его пушку, – писал Набоков в 1940-м, – он окажется не более чем сочинителем вздорной брошюры, заурядным ничтожеством”.

Почтовая марка

Во многих “асоциальных” набоковских высказываниях можно обнаружить аристократическую спесь, унаследованную от деда и отца и упрочившуюся благодаря англофильскому воспитанию и кембриджской выучке. (Недаром Набоков отмечал в своей семье “склонность к удобным порождениям англосаксонской цивилизации”.) И отчасти это будет правдой, если, конечно, забыть о том, что большую часть жизни Набоков провел в весьма демократичной обстановке и даже бедствовал. Это будет неправдой, если разобраться в природе “политических” установок великого писателя.

Миром добра для него был социум, поддерживающий индивидуальную свободу. Он брезгливо относился к проявлениям социального недовольства в США или Франции, зато восхищался мужеством диссидентов в Чехословакии и Советском Союзе и выступлениями студентов за “железным занавесом”. Значит, четко разделял 1968-й по левую сторону от железного занавеса и по правую. Самиздатчиков он называл “лучшей подпольной частью русской интеллигенции”, а финансовая поддержка инакомыслящих не ограничивалась тем, что Владимир и Вера Набоковы как-то послали в подарок Иосифу Бродскому джинсы. 26 мая 1974 года в британском “Обсервере” Набоков напечатал пылкое воззвание в защиту Владимира Буковского, полное искреннего романтического восторга: “Героическую речь Буковского на суде в защиту свободы и его пять лет мученичества в психиатрическом тюремном заключении будут долго помнить после того, как погибнут палачи, которым он бросил вызов”.

Набоков был категоричен в своей любви к Америке. Критерий был простой: в США – свобода; в мире, противостоящем Америке, – несвобода. Остальное – малозначащие нюансы. Отсюда же (плюс органическое неприятие антисемитизма) – последовательная поддержка Израиля, в том числе и в дни Шестидневной войны.

Главное же, Набокова тошнило от идеологии, которая в разных обличьях и под разными именами доминировала и доминирует в России уже не десятилетиями, а столетиями: “…смесь монархизма, религиозного фанатизма и бюрократического раболепства”. Его прямыми врагами были “русские патриоты”, убийцы его отца, которых он неизменно сатирически изображал во многих своих произведениях. Например, в рассказе “Образчик разговора, 1945” один из персонажей разглагольствует: “Я белый офицер и служил в царской армии, но я также русский патриот и православный христианин. Сегодня в каждом слове, долетающем из отечества, я чувствую мощь, чувствую величие нашей матушки-России. Она опять страна солдат, оплот религии и настоящих славян”.

…Набоков так и не решился приехать на родину туристом, даже тогда, когда это стало возможным. Едва ли, живи он в наши дни, он удостоил бы своим визитом сегодняшнюю Россию, где, как сказано в его стихотворении 1944 года “О правителях”, снова путают понятие власти и понятие Родины. И где так и не выполнено политическое завещание великого писателя и либерала: “Портреты главы государства не должны превышать размер почтовой марки”.

Post scriptum

Бабочки пошлости: из истории квазилитературных войн со вкусом политики

Благоустройство и оптимизация городских пространств, делающие жизнь “краше”, а управление “эффективнее”, генерируют перманентные противостояния. Страна, прямо скажем, не слишком широко отмечала в 2019 году 120-летнюю годовщину Владимира Набокова и 130-летнюю – Анны Ахматовой. Это не Пушкин с Толстым – и, вероятно, по этой причине чиновничество не стеснялось отметиться противоречивыми и конфликтными историями.

Причем, что характерно, все эти истории происходили в Санкт-Петербурге.

Музей Набокова на Большой Морской впервые в 2019 году не принял “Набоковские чтения”, одну из самых престижных международных набоковедческих конференций, существующую с 1995 года. С тех пор они проходят в Пушкинском Доме, словно бы вторя Блоку: “…имя Пушкинского Дома… не пустой для сердца звук”. Сообщества ученых, изучающих творчество писателя, с большим уважением относились к прежнему директору музея Татьяне Пономаревой, которая, с их точки зрения, в очень непростых условиях снижения зарплат и числа работников удерживала институцию в рабочем состоянии. А непростые условия, по их мнению, заявленному в письме нескольких авторитетных набоковских обществ, включая французское и японское, адресованном российскому культурному начальству, сформировались после передачи музея Санкт-Петербургскому университету.

Соответственно, была поставлена под вопрос передача Литературным фондом Владимира Набокова, управляющим архивом великого писателя, трех сотен коробок набоковского наследия музею, где в качестве директора стал трудиться писатель Андрей Аствацатуров. Как заметил крупнейший набоковед, автор фундаментальной двухтомной биографии писателя Брайан Бойд, “музей и его новое руководство рассчитывают на поддержку Международного общества набоковедов. Но эту поддержку нужно заслужить, как Татьяна Пономарева заслужила ее работой в музее и глубоким пониманием творчества Набокова”.

Тогдашний советник президента по культуре Владимир Толстой заявил, что “российские чиновники ищут возможность вернуть в страну коллекцию вещей писателя Владимира Набокова”.

Эта формула – столь же странная, сколь и симптоматичная: нельзя вернуть то, что России никогда не принадлежало