и имеет к ней отношение только в том смысле, что Набоков – русский писатель. Да, был замысел направить музею вещи, документы и фотографии писателя, как это было обусловлено волей его сына Дмитрия, но Набоков – изгнанник.

О своей России, утраченной, он говорил: “Ты ляжешь там, где лягу я”, – Набоков унес ее на кладбище в Кларане близ Монтрё. Он был убежденным либералом – в старорусском, а значит, западно-универсальном значении этого слова.

Особенно пикантно выглядело замечание тогдашнего советника президента по культуре, прямого потомка Льва Николаевича, когда он говорил, что, принимая швейцарский архив Набокова, нужно было все сделать так, чтобы эти вещи Россия “не потеряла”. Это ценное признание: получим архив – и он может потеряться. Нужны сверхусилия для того, чтобы его не растащили. Значит, условий для его рецепции не было создано. О чем тогда вообще шла речь?

Учитывая деликатность ситуации, Толстой заметил, что архив мог бы принять не музей Набокова на Большой Морской, а музей-усадьба Рождествено, чему обрадовалось руководство Ленинградской области. Но какова была бы ирония посмертной судьбы писателя: его архив – в области, носящей имя Ленина!

Доверие новым руководством музея Набокова не было завоевано, швейцарский архив Набокова переехал – при кураторстве Татьяны Пономаревой – летом 2021 года в Пушкинский Дом. Это случилось до “специальной военной операции”, иначе он так бы и остался в Монтрё.

Еще более загадочная, какая-то карикатурная ситуация сложилась в том же 2019 году с обессмерченным Анной Ахматовой Фонтанным домом. В результате очередной оптимизации городского пространства, мода на которую в разных городах страны убивает их исторический дух, было запрещено в ходе культурных мероприятий топтать траву в саду Фонтанного дома, который Исайя Берлин сравнивал с двором Оксфордского или Кембриджского колледжа. В результате ахматовские юбилейные мероприятия в июне 2019-го прошли в сильно суженном пространстве.

Историческая пародийность ситуации состоит в том, что, когда Ахматова жила в этом же пространстве Шереметевского дворца, у нее был пропуск на вход в Фонтанный дом (там располагался музей Арктики), но она не имела права проходить через сад. Ну вот есть в этом какая-то ирония: от постановления о журналах “Звезда” и “Ленинград” до сегодняшней защиты травы от Ахматовой. При том что в иных садах Петербурга ее интенсивно топчут в ходе оптимизации.

Ах! Где те острова,

Где растет трын-трава

Густо…

………

………

…..

Где Ягода-злодей

Не гоняет людей

К стенке

И Алешка Толстой

Не снимает густой

Пенки.

Ахматову называли Кассандрой, но не менее ловок в предсказании будущего оказывался и Набоков. Всё, что происходило в год двух юбилеев, предваряя всеобщее одичание в 2022-м, – невероятная пошлость в том значении, в каком употреблял это слово Набоков, разъяснив значение понятия poshlost’ в “Строгих суждениях”: “Пошлость слышна в заявлениях типа «Америка не хуже России» или «Mы все разделяем вину Германии»”.

Но не выйдешь же в сад Фонтанного дома в майке с надписью: “Я – Анна Ахматова” или на Большую Морскую в T-Shirt “I’m Vladimir Nabokov” – это, пожалуй, будет чересчур самонадеянно. Не говоря уже о том, что классики чурались любого коллективного действия.

По счастью, перефразируя самого Набокова, драгоценные остатки изюма и печенья со дна трехсот набоковских коробок не были утрачены – благодаря Пушкинскому Дому. Впрочем, из эпиграфа к ахматовской “Поэме без героя” известно, что “Бог сохраняет все”: “DEUS CONSERVAT OMNIA”.

Поэт и “менеджер”

Ахматова вернулась к читателям в светло-сером тканевом переплете сборника “Бег времени” в 1965 году. Изысканно-лаконичная подпись поэта (вот уж Ахматова точно не “поэтка”) в самом центре обложки. В моем экземпляре высококультурная суперобложка с портретом Ахматовой, увиденной Модильяни, утрачена в связи с бегом времени. В том же году вышел Пастернак в “синей” “Библиотеке поэта” – это было похоже на реабилитацию и компенсацию. Ахматова умерла, автор предисловия к “синему” Пастернаку Андрей Синявский сел в лагерь. “Синяя” Ахматова – серьезное собрание под редакцией академика Виктора Жирмунского – увидела свет в 1976-м. Траурная рамка, обрамлявшая фамилию составителя и редактора, указывала на то, что издание готовилось много лет и, наверное, еще столько же лежало “на полке”: ведь академик умер в 1971-м! И тем не менее это случилось. Конечно, без “Реквиема”, но с “Поэмой без героя” и со всем, что ее окружало. Сановник Алексей Сурков, все еще, вероятно, помнивший “дороги Смоленщины”, написал предисловие – с торжественными оговорками, банальностями в советском духе (“погруженная в мир интимных переживаний”), но с большой любовью к поэзии Ахматовой.

Для XX века в России хрестоматийное противостояние “поэт и чернь”, “пиит и толпа” не слишком актуально. Даже замкнувшиеся в башне из слоновой кости поэты выражали если не мнение народа, то его страдания. (О чем иной раз сам народ не подозревал.) Особенно если башней из слоновой кости называется “будка” в Комарово. Особенно если страдания связаны с ГУЛАГом. Особенно если поэта зовут Анна Ахматова. Для русского поэта в XX веке актуально другое противостояние: поэт и “эффективный менеджер”, каким еще во времена недозрелого путинизма стало принято считать Сталина.

Вся великая четверка русских поэтов XX столетия так или иначе отталкивалась от Сталина, противостояла ему, сосуществовала рядом с ним, в соседние с ним времена. (Впрочем, соседство нынешних времен с его эпохой пугающе близкое.) Гибель в лагере Осипа Мандельштама, самоубийство Марины Цветаевой, травля Бориса Пастернака и Анны Ахматовой – все это список преступлений советской власти. Сталин если и не знал точной цены четырем гениям, то во всяком случае догадывался об их масштабе.

Если Пастернак для него был “нэбожителем”, то к Ахматовой он и его подручные относились как к не поспевающей за временем пикантной декадентке, одновременно “блуднице” и “монахине”.

Секретарь ЦК ВКП(б) Андрей Жданов в своем знаменитом докладе о журналах “Звезда” и “Ленинград”, зачитанном вскоре после принятия соответствующего постановления, назвал ее стихи поэзией “взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной”. Вообще, в отношении сатрапов к Ахматовой было что-то щемяще-эротическое, и тот, кто писал Жданову доклад, или сам Андрей Александрович очевидным образом тайно любил поэзию Анны Андреевны. В итоговом тексте доклада со вкусом цитируются строки: “Но клянусь тебе ангельским садом, / Чудотворной иконой клянусь / И ночей наших пламенным чадом…”

Пламенным революционерам, заточенным в свои ледяные кафкианские замки, явно хотелось такого же пламенного чада, иные из них получали его, но адским, а не ангельским. А с каким горячим чувством