Он уже не мог остановиться. Какая-то беда переполняла его сердце и рвалась наружу.

- Я с секундомером, тридцать раз, очень внимательно прочитал гениальный, как сказал мне заказчик, рассказ Антона Павловича "В овраге", от которого я и без секундомера плачу, как обиженный ребенок, - и ни разу не поймал момента, где у Чехова начинается драматургическое, каноническое, обязательное в любой завязке вдруг!.. Вы понимаете? Чехов пишет без вдруг! Или я полный идиот.

Дядечка поежился, поплотнее закутался в свое пальто-плед и устремил прямо в пруд загоревшийся взор. Видимо, надеялся остудить его в ближайшей проруби. День был теплый, лед пошел пятнами, похожими на проталины.

- Вы чересчур самокритичны, - встряла я в его мероприятие, опасаясь, что пруд растает раньше срока и выйдет из берегов, кипя и булькая.

- ...даже в "Даме с собачкой", даже в ней, - продолжал он свою невероятную исповедь, - нету никакого вдруг, потому что сначала появляется она, а потом он. Вот если бы сначала он, а потом вдруг она...

- Они появляются одновременно, в соседних предложениях. А на другой странице, при посредничестве белого шпица, начинается ваше вдруг, - попыталась я еще раз.

- Ничего подобного, уважаемая, ничего подобного! - воскликнул он и для достоверности протянул мне одну из книг, разбросанных по скатерти. - Вот, читайте!

Книга послушно раскрылась прямо на "Даме с собачкой".

- Я уже читала, - сказала я, но книгу взяла и полистала. Томик был проложен белыми бумажками-за?кладками с неразборчивыми карандашными пометками.

- Ничего, кроме банального курортного романчика, там не начинается! - кипел дяденька. - И будь в те времена попроще с разводами и общественным мнением, то всю их новоявленную любовь в кратчайшие сроки можно было считать новопреставленной. Вот так-то!

- Вы уверены? - серьезно спросила я.

- Конечно. А вы сами, сами-то - что вы знаете о любви на курорте, о любви в семье, о вздохах на скамейке? Что в ней вообще осталось, кроме обычного везде и всегда сопротивления окружающей среды? Вы знаете хоть один сюжет, в котором интрига держалась бы на любви как таковой? - И он опять посмотрел мне в лицо, очень грозно.

- На курортах я пока не любила, в семье - было дело, даже несколько раз. На скамейке - не помню. Ах да, была и скамейка, - честно перечисляла я, не зная, чем успокоить несчастного сценариста, вдруг дошедшего до чудовищного открытия, что бывают гениальные произведения без правил.

- Мы с вами и сейчас - на скамейке, - сказал он и неожиданно улыбнулся.

- И никакого вдруг, - согласилась я.

- Опять вы меня не поняли. Да я старая развалина, а вы молодая и красивая, и между нами не может быть никакого вдруг, потому что вас явно интересует секс, а мне он не очень нравится как пустая трата времени и сил. Вот и вся любовь! - хихикнул он.

- Вот это да! - Я была потрясена. Он, оказывается, не только воду в пруду взорами кипятил, он, оказывается, успел рассмотреть меня и даже сделать верные выводы.

- Съели? - опять хихикнул он. - Вы небось из Храма топаете?

- Вот это да! - повторила я. - Небось. Топаю. Как вы догадались?

- Вот уж бином Ньютона... Явно брючная дама, но сегодня под пальто надета юбка, в сумке головной платочек, правила соблюдаете. Глаза как заплаканные. О! Я знаю, зачем вы туда ходили. - И дяденька поднял руку.

- Очень обяжете, если скажете - зачем, - попросила я.

- Очередную головную боль себе выпрашивали. Уверен. Вы решили, что мужики все кончились, и пошли просить Всевышнего подбросить вам что-нибудь из неприкосновенного запаса, - торжественно объявил он.

- Да-а... - вздохнула я. - Вот как я, оказывается, выгляжу сегодня...

- И не скажите, что я ошибся.

- А я не знаю. Может, вы и правы. Начитались тут Чехова с секундомером. От таких литературно-математических занятий чего только не сделается с человеком. - Я поправила юбку, застегнула сумку и встала. - Спасибо, голубчик. От всей души желаю вашему сценарию вдруг появиться на свет.

- Берегите голову, - ответил он и привстал, прощаясь.

Это было, Анна, как раз накануне большого выхода Степана Фомича. Оставалось несколько мгновений.

На треснувшую личную жизнь наложилась треснувшая радиотворческая: коммунисты, окончательно приватизировавшие мою любимую радиостанцию "Р", начали выкидывать меня с работы, то есть из любимого эфира. Целый год выкидывали, по частям. Медленное четвертование. Незабываемое ощущение. Казнь. Наяву. Без наркоза.

И вот наконец произошло. Меня выкинули с радио. Меня подобрал, умирающую от безысходного горя, мой старинный друг и эфирный партнер Степан Фомич, и мы поехали путешествовать - на несколько лет. Он сказал, что, оказывается, любит меня. И хочет. Я забыла всех прочих мужчин. Прочие - все, включая гениев, - безнадежно стали мамонтами. Мои молитвы были услышаны".

Неправильное чудо

Тима шла в магазин, чего она, разумеется, никогда не делала раньше.

Драгоценная находка, чудо литотерапии и прочих тайных искусств, Тима охранялась не хуже, чем смерть Кощея Бессмерт?ного.

Тима была вынуждена пойти в большой богатый магазин, поскольку доктор ласково попросил ее научиться ходить в магазины. Объяснил, что это торговое учреждение, необходимое всем и каждому, пообещал, что будет интересно, наплел что-то про подарки. Тима почти ничего не поняла, но выполнить просьбу доктора, конечно, согласилась. Иначе быть не могло.

Следом, шагах в десяти, шла жена профессора, Вера, уговорившая мужа смягчить эксперимент: девушка давно научилась свободно двигаться, но в городе никогда не выходила из дома одна. Только в заповедной деревне, в детстве.

Жена еще не знала о чудовищных мучениях, переживаемых всесильным доктором, но чувствовала приближение каких-то перемен и побаивалась их. За двадцать пять лет супружеской жизни она настолько привыкла к его лидерству во всем, к его успехам и славе, что малейшие неожиданности казались зловещими, потому что были невозможны.

Профессор решил открыть в Тиме еще один талант. Именно тот, которого лишился сам - на время или навсегда, он не знал, и его страхи были куда мощнее, чем у его доверчивой и покорной жены.

Тима видела мозгом, но она не умела читать мысли других людей. Она даже не очень-то понимала свои собственные мысли: скорее всего их у нее не было. Она жила образами, ощущениями, думать ей, собственно, было не о чем.

Для развития этого недомогания - собственного мышления - нужен хотя бы минимальный практиче?ский опыт, и вот именно его ей долго специально не давали. Она без труда могла нарисовать карандашом позу, движения объекта, которым интересовался профессор, даже скопировать текст на любом расстоянии, но объяснить смысл увиденного она, естественно, не могла ни себе, ни другим. Объяснения - это была епархия профессора. В картинках, описываемых Тимой, он обживался после нее, вслушивался в нюансы, сопоставлял - и результат совместной работы этой пары был всегда шокирующим для клиентов. Один клиент-журналист как-то раз даже нанял частного детектива, чтобы выявить - где и как установлены столь точные прослушивающие и подглядывающие устройства. Почему доктор всегда все о нем знает - и так точно, что не вырвешься? Детектив честно отработал свои деньги, но не нашел ни единого признака какой-либо техники, чем был сильно обескуражен сам и очень озадачил журналиста, которому пришлось смириться с бесконечной осведомленностью профессора и продолжать выплачивать ему гонорар, а после решения всех проблем - проценты. Налог на обретенное процветание.