После вынужденных перерывов первые часы вещания - о чем бы ни шла речь в какой угодно программе - всегда сначала наполнялись восторженными криками слушателей, оголтело дозванивавшихся до прямого эфира с бесконечными благодарностями: "Вы вернулись! Ура!" Дня через три волна восторга утихомиривалась, работа входила в тематическое русло, жизнь продолжалась и радовала нас.

Однажды ранней весной 1994 года я устроила "круглый стол" с дядечками из очень серьезного института. Пришли трое. Все в штатском, все с конспектами, то есть не брякнуть бы лишнего. Один был просто зеленый от страха и жалобно потел. Импровизировать с такими гостями - это как безрукого заставить рубить дрова. Точно так же легко. Измучилась я с ними до крайности и дала себе слово: никогда не позволять гостям прямого эфира приходить в студию с заготовленными бумажками. Вот делай что хочешь, песни пой, анекдоты рассказывай, но если тебе страшно говорить о своей работе, то мы с тобой, дорогой гость, видимся в этой обстановке последний раз.

Мне потом рассказывали, что те серо-зеленые оборонные дядечки, вернувшись на работу из эфира, дружно напились и себе тоже дали слово: никогда. Ни ногой. Никаких прямых "круглых столов". Слух об этом казусе долетел до руководства института, которое очень повеселилось при прослушивании жалобно-похмельных офицерских отчетов.

В мае того же года мне позвонил человек, представившийся бывшим заместителем директора злополучного института, и сказал, что он теперь совсем на другой работе, о которой говорить в прямом эфире гораздо приятнее. Никаких секретов, а одна лишь информация, жгуче интересная. И что он, Степан Фомич, готов поставлять ее мне тоннами.

Давайте, сказала я, поставляйте. Что у вас там, как вас там? И назначила время на один прекрасный понедельник.

Пришел. Точнее, пришло странное существо. Из-под рукавов серого безликого костюма торчат потрепанные по краям манжеты несвежей рубашки. Заговорил - и аромат дешевого перегара наполнил студию. Лицо красное, сосуды синие - красавец!

Слушая уважаемого гостя с затаенным дыханием (понятно, почему я старалась дышать пореже), я все время думала одну дурацкую думу: "Неужели у этого чучела есть жена? Кто же может спать с ним? И почему его одежда в таком состоянии?"

Чересчур увлекшись внешним обзором, я не сразу заметила, что он вещает тоже по бумажке! Вот она, лежит на столе; текст красиво отпечатан струйным принтером. Я обиделась. Ведь я же запретила и себе, и людям приходить на эфир с заготовленными речами!

Обиделась, не обиделась, а нам еще полчаса сидеть за эфирным столом вместе. Заставила себя вслушаться в его слова - и очень удивилась: а ведь интересно говорит! И все какие-то неизвестные мне вещи: дескать, то, что американские консерваторы называют консерватизмом, российские либералы называют либерализмом. Ужас. Ум за разум. К концу передачи я так заслушалась, что еле успела вовремя попрощаться со слушателями.

В коридоре я спросила у Степана Фомича, зачем он принес бумажки, если говорил своими словами, не за?глядывая в текст. "Вам, для отчета..." - удивился он.

Странное ощущение возникло у меня после его ухода: будто инопланетянин залетал. Будто он специально принарядился похуже и погрязнее, чтобы сказаться своим. Дескать, сами мы местные... Но выйдя за порог "Останкина", стряхнул бутафорскую пыль, выдохнул весь бутафорский перегар, облачился в серебристый плащ и взмыл к своим привычным звездам, посмеиваясь над моей недогадливостью.

О ту пору у меня была драматичная личная ситуация. Цинично выражаясь, назревала очередная смена караула. Мне было очень неприятно жить вне стен "Останкина", и я к работе на радио добавила очень хлопотную работу на телевидении. Трудотерапия - величайшая идея, прекрасная и практичная. А я буквально полыхала: радио - это волшебный микрофон, а телевидение - это впечатления и много-много денег. Все расположено почти в одном коридоре. И туманные тайны закрытого от обычных людей электронного мира каждый день сдают мне по одной-другой позиции. Свободы - вагон. По утрам просыпаешься по-быстрому и бегаешь, и звонишь, договариваешься, выискиваешь всякий интересный народ в эфир туда, на съемку сюда, выдумываешь сюрпризы для народа. Анна, это было прекрасно!

Позже, много позже, в марте 1998 года, оценивая свой первоначальный пыл, я написала грустную вещицу. Она компактно передает историю моей любви к магиче?скому делу электронного вмешательства в жизнь сограждан. И заодно подводит нас вплотную к особой роли Степана Фомича. Он пришел в мою радиожизнь весной 1994 года, потом пришел в мою личную жизнь весной 1998 года, а потом убил меня весной 2001 года. Зачем?

(Продолжение в Приложении 5)

Потерпите, профессор!

"Наша дружба и опасна и трудна..." - напевала Алина, направляясь в клинику.

Профессор начал ждать ее часов с шести утра. Бессонница сделала жесткий захват - внезапно, беззаконно, грубо. Доктор мучительно боролся с нею уже три дня, и раунд за раундом выигрывала бессонница. Опуститься до снотворного - это позор. Волшебник, повелитель чужих судеб - и вдруг таблетки! Он проклял бы сам себя. Да и опасно.

Телепатия не возвращалась. Профессор только головой об стенку не бился - тщетно. Ощущение абсолютно непробиваемого шлема, кем-то насаженного ему на голову, не исчезало ни на миг. Добавить к этому кошмару пару таблеток - но вдруг от них будет еще хуже? Вдруг не удастся содрать шлем? От одной этой мысли сердце останавливалось, потом вдруг прыгало в горло, потом трепетало или ныло какой-то протяжной, тупой болью.

К полудню измученный доктор подсобрался. Одет с иголочки, чисто выбрит, благоухает. Заперевшись в комнате отдыха, смежной с кабинетом, он полчаса стоял перед зеркалом, репетируя независимое выражение лица.

Алина вошла ровно в двенадцать. Профессор взглянул на нее и вздрогнул: выражение ее лица было точь-в-точь таким, какое нарепетировал себе он.

Помолчав несколько секунд, они кивнули друг другу и сели по своим обычным местам.

Сегодня в папке Алины лежал всего один листочек.

Профессор не мог возражать: в контракте не оговаривался объем разовой творческой порции. Его финансовая выгода не ущемлялась, даже если б Алина принесла вообще одну строчку.

Продолжая солидно молчать, он взял бумагу.

"Душа у детей часто болит еще сильнее, чем у взрослых. Даже у очень счастливых детей. Иногда им так горько, что лишь находчивое чувство юмора взрослых может спасти ситуацию.

Однажды я была в гостях у американской семьи. Очень набожные - и очень веселые. Куча детей. Хорошие отношения. Все как в сказке. Хозяин - Рик, жена - Сюзи. Интеллектуалы. Рассказали чудную историю о своей старшей дочке, которая выпила шоколадное молоко.

Итак, двухлетний ребенок выпил нормальное свежее молоко. Вкусное. Допив до дна, дитя вдруг расплакалось. Перепуганная мать кидается к чашке, потом - ввиду природного ума - все-таки к ребенку. Что случилось?

Сквозь проливные горестные слезы ребенок с трех попыток, всхлипывая, ухитряется вымолвить, в чем проблема.