и это средство. И что же вы думаете, Серафимушко? — полковник сделал эффектную паузу. — В эту же ночь лег он спать, да так изгваздался за ночь, что ой!.. — Полковник замахал руками. Помолчал и прибавил: — А к утру и скончался, что замечательно.

Серафимушко стонал все громче и громче, слезы текли по его подергивающимся щекам. Габа встал и, придерживаясь одной рукой за кровать, направился к Серафиму. Отодвинул полковника и, наклонившись к трясущемуся и мокрому лицу с голубыми глазами, спросил:

— Доктора позвать?

И Серафим дернул головой, что, мол, нет, не надо.

— Ага, — сказал Габа, повернулся к полковнику. — Беритесь, полковник. — Они взялись и вывернули Серафима на пол. На полу он затих. Посидел немного, освоился и пошел стирать белье.

«Здравствуй, девочка моя любимая!

Снова пишу тебе письмо. Представляешь, сегодня целый день ходил по городу, выискивая тебя. И знал же точно, что нет тебя, нет тебя здесь, а все равно ходил, и сердце бухало, окаянное, — все думал: вот зайду за угол, а там — она. И ветер, ветер такой был. Пыли и мусора кучи летают. Смерчей много в городе завелось. С чего бы это. И хожу, думаю: вот зайду за угол, а там — она. Все беляши ел. Устану, ничего, сел, съел беляш — и дальше иду. Я, знаешь, выносливый такой стал, особенно после больницы. Там-то я долгонько вылеживался. И иду все, знаешь, и думаю: вот сейчас за угол — а там она стоит, и уютно мне сразу как-то делается. Вот так, гуляючи, и провожу я свое время. Я понимаю, конечно, что нельзя, наверно, мне спрашивать, но все же хотелось бы и мне знать, что ты и как ты».

Сережа писал стоя, а печатал сидя. Сидеть он уже не мог, и поэтому только стоял, положив листы на подоконник. Потом Габа не заметил, когда он оказался дома. Переход какой-то был, но какой — Габе не понять. Просто снова был дом, и хотелось есть. Он подошел к календарю и долго изучал этот документ эпохи, затем зачеркнул крестиками длинный ряд цифр, по его мнению, обозначавший уже прожитые им дни, и, подняв вверх один палец, громко крикнул:

— Один, господа!

Сварил макароны и съел. Принес пишущую машинку и, продолжая жевать хлеб, слегка поперченный и посыпанный солью, напечатал следующее:

Начальнику Главного

управления всей милиции

этого города

Генералу такому-то.

Заявление

Я, Сергей Викторович Габинский, 20 такого-то числа утерявший труп своей любимой женщины, заявляю, что труп мною найден и предан кремации в микроволновой печке «Фунай». Дальнейшие розыски считаю неуместными. От себя прошу направить в палату такую-то дома покоя номер такой-то букет роз и две банки смородинового варенья, кои и прилагаю к оному посланию в самых изысканных выражениях слез.

Последние числа месяца января.

Трепещущий нежно космонавт в отставке гражданин мира

Ванька Жуков.

Габа отпихнул от себя машинку. Залез на стол и начал снимать занавески. Снял и вместе с ними пошел в ванную. Долго стирал хозяйственным мылом. Отжал и мокрыми снова повесил на место. Они начали капать. Капли и струйки сбегали вниз по окну, по подоконнику, на пол и на стол. Габа смотрел на них, смотрел и загрустил. «Дождь шел за окном и проник в дом, — думал Габа. — Он проник, а я уйду, сирый и одноногий».

И пошел Габа по длинной-длинной дороге, над которой ужасающе быстро и низко проносились облака, кучевые, перистые и грозовые. Тень у Габы была длинная и острая. Она, как нож, кромсала стоявший с одной стороны дороги тысячелетний дубовый лес, а с другой — зеленые холмы пастушьей Ирландии. Трудно было одноногому Габе перешагивать громадные, похожие на кратеры, залитые водой, нефтяного цвета лужи. В кустах вбок от дороги он собирал желуди себе на зиму. «Все-таки древнейшая пища славян», — тоскливо думал Габа. Потом выпил немного спирту, согрелся и пошел дальше, прочь от занавесок, подверженных дождю, — туда, в скорые зимние снегопады, в огромные вольтеровские кресла, в черный и красный ужасный зев, в котором кричал Габа кому-то ироничному и пустому:

— Я не импотент! У меня еще есть пальцы! На руках, — кричал Габа, — и на ногах! — указывая на свою ногу, разросшуюся до неимоверных размеров.

Потом Габа увидел задницу с глазами, огромный лист календаря на будущий год, кружащийся в сумасшедшей стереометрии, снеговые синие горошины, падающие в небо с земли, и яркий обломок времени захлопнулся. Исчез. Наступила тьма.

* * *

В последних числах месяца в дом вернулась Марина. В грязной и холодной комнате лежал больной и осунувшийся Габа. Он спал. Ясный, прозрачный сентябрьский свет вливался через окна и балконную дверь. У кровати лежали «Маленькие трагедии» и «Дом, где разбиваются сердца». На них в очень тесном шахматном порядке стояли черная и красная гуашь в длинных изящных бутылках, спирт, разбавленный водой, три пустые зеленого стекла рюмки и маленький бюстик Вольтера. Постель была смята и истерзана. Габа спал в носках, фартуке в синюю горошину и в старых потрепанных кожаных коричневых перчатках с обрезанными пальцами. Пальцы валялись у изголовья, разукрашенные причудливым орнаментом. Подушка имела тоже два глаза, один из которых был совсем смазан, а из второго бежал засохший ручеек к Габиной щеке, где он и присох. У порога, на телевизоре, холодильнике, в туалете и под кроватью лежали стопки чистой пронумерованной бумаги, а на столе — три экземпляра заявления. На западной стене кухни в тридцати сантиметрах от потолка начинался длинный ряд лиц со счастливыми и полупьяными глазами. Его завершали три фигурки детского рисунка с надписями:

«Серафим», «Джек» и «Габа». Все пространство вокруг было испещрено бесчисленными рядами цифр, среди которых реже всего встречалась цифра «2» и чаще всего — цифра «7», видимо, обозначавшая какой-то день недели.

Ведь каждый, кто на свете жил…

Блокпост

Захолустная история

Фонарь у сарая раскачивался и скрипел. Поросята, теплые со сна, повизгивали, чуя проснувшуюся Магду. Она в холодных, взятых морозом бурках, в бушлате, наброшенном на грубую горчичного цвета ночную рубаху, сумрачно покачивалась, утаптывая снег. Снег, видимо, изошел весь около часа назад, чуть притаял. Между уборной (приземистое и мощное, размером с баню, сооружение) и сараем, под козырьком, отыскала огромное купленное лет пять назад нержавеющее корыто. Ветер усилился, срывая с окружающей степи сгустки черного. Корыто, вследствие большой парусности, рванулось из рук Магды и упало, гремя. Могучий хряк по кличке Артур