Приезжая, сразу любил отоспаться. Затем работал, где сарай поправит, где загородку перебьет, в доме, что находилось. Затем, уже после ужина, выпив ярой красно-коричневой настойки, сдвигал Пашкину и Магдину кровати. Сестры стелили, и все втроем ложились. При Зобине сестры не творили вечерних молитв, чтобы утром заодно отчитать их вместе с утренним каноном.

Гоша был другой. При нем сестры были свободней. И кровати на ночь не сдвигались. Оставляли открытыми окна, и в слабом, но отчетливом свете луны, стоящих в небе, будто в воде, звезд, фонаря у дороги была видна хлипкая тень Гоши, который тихонько переходил от одной кровати к другой, чуть спотыкаясь от опьянения и усталости. Утром Гоша залеживался до полудня, а вставши, не рубил дров, не носил в баню воду и вообще не делал ничего. Засунув руки в карманы огромного армейского бушлата, он медленно уходил на пруды. Погода была, как всегда, дрянь, и ветер вил смерчи за его одинокой фигурой. С прудов обычно приходил поздно, озябнув. Приносил то охапку камыша, то корягу изысканной формы. «Для натюрморта», — говаривал он. Корягу по отъезду Гоши сжигали в печи или выбрасывали за хлев на гору разнообразного мусора, отчасти служившего удобрениями для огорода по весне, отчасти ничему не служившего.

Конечно, вряд ли может быть такое, чтоб не знали Гоша и Зобин о существовании друг друга. По всей вероятности, что знали. Но лично друг друга не видели никогда, да и, признаться, интересу к тому не испытывали. Зобин — так тот точнехонько знал, что, будь такое, приедешь без приглашения, могут и в дом не пустить. Говорят, как-то такое было, благо, на лето пришлось, а может, просто болтают досужие языки, кто их знает, станционных то бишь. Но как бы то ни было, мужички свою очередность знали.

Этот ноябрь вышел дождливым, снежным, оттепельным. Удивительно нежно по берегам пруда, на Ямах, на насыпи вдоль дороги сквозь темный тающий снег мерцала светло-зеленая низенькая трава, легкий запоздавший цвет. Дожди шли все долгие, из темных, низких, ветреных туч. По ночам светлый морозец творил снег. Магда, всю последнюю неделю сильно кашлявшая, к субботе стала чувствовать жар, но не поддавалась. Лечилась травами и самодельной водкой. Молилась, чтоб Господь и Пресвятая Дева дали здоровья ей и Пашечке. Паша, по-всегдашнему чуть встревоженная, чуть сонная, работала и за себя, и за Магду.

А тут в подвале поднялась вода. Спасать картошку принялись вдвоем, целый день провозились в воде. И поэтому когда Магда сказала, что пойдет утром на Пруды, к Ямам, Паша внутри воспротивилась, но говорить не стала. Пошевелила, как и раньше, губами — и все. Ложась спать, растерла грудь сестре жиром и водкой, замотала. Магда еще приняла водки внутрь и, помолившись, заснула. Беспокойно, глухо выговаривая какие-то слова, во сне сбрасывая на пол одеяло. Паша не стала гасить светильник.

Разделась, улеглась и, все продолжая шевелить губами, уставилась на огонек, редко моргая пушистыми ресницами.

Что думала? Один Бог знает. Вероятней всего, что ничего. Только образы, огромное небо образов барахталось перед глазами, тревожа и смущая душу. О том, что уже через несколько часов в доме будет мужчина? Нет. Об этом она почему-то позабыла. Перед глазами стояли дома города, отец, непонятно чему улыбающийся, мутное зеркало дальнего пруда, Магда. Светильник горел ровно, иногда вспыхивал зеленоватым пламенем, вновь уходил в желтое. Всплыло в памяти, что-де с работы отец рассчитался, трудовую забрал, но куда подевался дальше, то неведомо. А может, и не то. Возможно, она как раз говорила сестре о том, как много рыбы принесла нынче. Можно теперь и насолить, да и на уху останется. Но уже через минуту и не это ей снилось, а уже что-то другое, опять другое, другое.

Зобин приехал в пять ноль пять. Спрыгнул на насыпь и, прочистив горло, помахал руками, заознобившись на резком, хлестком ветру. Закурил и не спеша спустился к постройкам вниз. Обошел хлев и сарай. Присев на чурку у крыльца, докурил. Встал, глянул в небо и коротко, сильно два раза ударил в дверь.

Паша отворила и с порога зачем-то хриплым шепотом сообщила, что Магда больна, указав для пояснения пальцем в сторону кровати, на которой, уставившись в темень потолка, лежала сестра. Зобин разделся. Паша ушла кормить скотину. Где-то у сараев загремели ведра. Подошел к кровати. Поздоровался. Услышал в ответ трудный хрип Магды. Потрогал лоб. Вышел во двор и сказал Паше, что, мол, неплохо бы баньку истопить. Переоделся и принялся за дрова.

К вечеру, собирая ужин, Паша казалась еще более растерянной и неуклюжей. Недоуменно и вместе с тем жадно и коротко вскидывала она глаза то на Зобина, вдыхая его манящий сильный запах, то на чистое, пропаренное лицо сестры, с закрытыми глазами лежавшей в углу на кровати. От картошки шел пар. Ломти сала еще потрескивали на стоящей с краю сковороде. Слабый свет придавал невероятное, хотя и мрачное очарование бликам, лежащим на помидорах, огурчиках, только что вытянутых из бутыли, грибкам, пересыпанным луком, политым маслом и уксусом, пузатой бутыли красно-коричневого ярого и холодного с подвала многоградусного питья.

Магда, часто уходившая в обморок, и та, приподняв голову, блеснула крупными белыми зубами, будто улыбнулась, глядя на стол. Паша насыпала ей картошки, обложив грибами с луком, сверху положив один красивейший аккуратный огурец. Поднесла. Та попыталась сесть. Не смогла. И, отвернув голову, прохрипела-пробулькала что-то. Не буду, де, водки дай. Всплеснув руками, Паша побежала к столу и, налив до краев рюмку синего стекла, бережно направилась к Магде, глядя то в рюмку, то в глаза, спокойные и серьезные. Придерживая рукой, помогла сесть, поправила подушки. Магда выпила до дна и, пока пила, видимо, устала, закашлялась, засвистела бронхами, на висках и под глазами выступила синь. Паша приняла рюмку. Дождалась, пока успокоится кашель, и протянула огурец. Магда откусила кусочек, но жевать не стала и чуть косо, мимо подушек легла на бок лицом к Пашиной кровати. Закрыла глаза. По чуть двигающейся челюсти было понятно, что она сосет откушенный кусочек огурца. Из уголка рта что-то потекло, и Паша это быстро вытерла полотенцем. Еще помешкала у кровати. Постояла, глядя то в лицо сестре, то в маленькое окно, и подошла к столу.

Зобин с безучастным видом налил себе и Паше. Чокнулся. Выпил и, прожевывая кусок сала, ловя хлебом капающий жир, сказал, что Магду надо в пять ноль пять везти в город в больницу. Налили еще. Магда, похоже, заснула. Светильник поставили на стол. Выпили еще и еще. Запах мужчины