вызвала резкие, почти убийственные отзывы современников. Денис Давыдов писал, что «клеймо проклятия горит на его памяти в душе каждого россиянина, кто бы он ни был…». Пушкин в письме Вяземскому язвил, что потеря Дибича будет весьма чувствительна… для поляков, то есть скорбеть о нем будет Варшава. Сдержанней и справедливей поэтов оказался Бенкендорф, отметивший: «Он умер в цвете лет, после блестящего поприща, омраченного единственно этой кампанией. Армия и Россия почти обрадовались его смерти, приписывая ему одному срам столь продолжительной борьбы против польской революции». Эта судьба ярко показывает, как молниеносно испаряется мирская слава. Череда побед ничего не значит, если ее итогом становится поражение. Что значила бы для нас Полтава, погибни Петр Великий в 1711 году, прорываясь из Прутского окружения? Каким бы мы помнили Суворова, сгинь он на перевале Сен-Готард? Что писали бы в учебниках истории о Кутузове, умри он не в апреле 1813 года, а в начале сентября 1812-го, сразу после оставления Москвы? Посмертная биография Ивана Ивановича предлагает печальные ответы на эти вопросы.

Но вспомним Бенкендорфа, сказавшего, вопреки общему хору, о «блестящем поприще» Дибича. Каким оно было? Всего за два года до кончины Иван Иванович, командуя Дунайской армией, нанес несколько уверенных поражений туркам, осуществил сенсационный переход через Балканы, считавшийся невероятным, и овладел Адрианополем – второй столицей Османской империи.

Этот успех произвел настолько удручающее впечатление на противника, что он запросил мирные переговоры. По Адрианопольскому трактату Россия получила все черноморское побережье современного Краснодарского края – землю, на которой уже стояли Анапа и Геленджик и где позже возведут Новороссийск и Сочи! Довольный Николай I даровал Дибичу «победный титул» графа Забалканского, поставив его в один ряд с Потемкиным-Таврическим, Суворовым-Рымникским, Кутузовым-Смоленским…

А что до этого? До этого были Наполеоновские войны, в которых Дибич сражался при Аустерлице, Прейсиш-Эйлау, Фридланде, Полоцке, Дрездене, Кульме, Лейпциге, Ла-Ротьере, Арси-сюр-Об. Бился он и в Восточной Пруссии.

Вернемся же в декабрь 1812 года, когда в российских Колтынянах, на территории нынешней Литвы, авангард Йорка внезапно наткнулся на солдат генерал-майора Дибича.

Поначалу у Ивана Ивановича было всего тысяча четыреста человек против почти четырнадцати тысяч у противника. Но положение второй колонны 10-го корпуса к тому моменту выглядело весьма расстроенным. На дворе уже стояли крепкие морозы, к которым пруссаки оказались не готовы, в обозе скопилось много раненых и больных, маршевая убыль росла с каждым днем, а снарядов для артиллерии не хватало. И хотя формально неприятель превосходил русских по численности, но уже почти уступал в боеспособности. Между тем Йорку в тыл заходил семитысячный русский отряд, а к Дибичу шло подкрепление.

Прусский генерал не был предан Наполеону. Как и большинство его сослуживцев, он сражался против Бонапарта в кампании 1806–1807 годов и раненый попал в плен при Любеке. С каждым днем идея воевать против русских за интересы Франции нравилась ему все меньше. Похоже, что от перехода на сторону России Йорка удерживало только предсказуемое недовольство Фридриха Вильгельма, которого Наполеон морально подавил, изрядно запугал и сделал трусливо-покорным. Внутренне генерал склонялся к соглашению с Дибичем, но в этом случае успешный прорыв со стороны Тильзита мог поставить его в положение предателя и нарушителя присяги. Кстати, герцог Тарентский действительно пытался пробить коридор для второй колонны, но его вылазка закончилась ничем.

Итак, первоначально Йорк занял выжидательную позицию. Стороны договорились, что Дибич двинется к Пруссии, Йорк пойдет за ним, но в боевые действия вступать они не будут. Если по достижении прусской границы связь с Макдональдом не восстановится (читай, если маршал не прорежет пруссакам путь), Йорк сложит оружие и объявит нейтралитет. Очевидно, никакой непреклонности в словах генерала не звучало; скорее, в них был намек на то, что русские должны помочь ему сохранить лицо.

В невнятных маневрах прошло три дня. За это время настроение прусской армии уверенно склонялось в сторону братания с бывшим неприятелем. 17 декабря Дибич, приукрасив действительность, сообщил Йорку, что в Восточную Пруссию заходят основные силы Витгенштейна. Кроме того, прусскому генералу представили перехваченное письмо Макдональда с нелицеприятными выражениями по адресу пруссаков и их командующего лично. Эта психологическая обработка достигла цели, и 18 декабря в городе Таурогген (ныне Таураге в Литве) состоялось подписание знаменитой Тауроггенской конвенции, знаменовавшей выдающийся военно-дипломатический успех России. Йорк объявил нейтралитет для всех пруссаков в составе Великой армии. Это был тот случай, когда чернила нанесли противнику более сильный урон, чем пушки: корпус Макдональда фактически перестал существовать.

Новость о подписании Тауроггенской конвенции оказалась для герцога Тарентского ударом под дых. Маршал терял не только вторую колонну, в мановение ока от него откололись и те пруссаки, что находились непосредственно под его началом. Кавалерия подполковника Трескова, стоявшая рядом с Тильзитом, в соседнем Рагните, тут же побраталась с казаками князя Репнина. Генерал Массенбах со своим отрядом заявил о том, что уходит к Йорку. В распоряжении французского полководца осталась лишь одна дивизия Шарля Гранжана.

Понеся столь внезапные дипломатические потери, Макдональд дал притворное согласие на переговоры с русскими, а сам начал спешный отвод войск к Кенигсбергу. Отчаянный Дибич тут же занял Тильзит и организовал преследование остатков 10-го корпуса.

Фридрих Вильгельм, опасаясь французских оккупационных войск в Берлине, денонсировал Тауроггенскую конвенцию и заверил Наполеона в неизменной дружбе. Йорка он объявил изменником и повелел предать военному суду. В армию поскакали эмиссары короля, но, едва они достигли русских позиций, Дибич с порога отправил их назад. Повернуть историю вспять было уже нельзя, начинался «пожар в степи». В пруссаках просыпался патриотический дух, все больше офицеров и солдат, чиновников и представителей интеллигенции выражало готовность сбросить французское ярмо, отомстить за унижение Йены и Ауэрштедта. Король не мог не замечать этих настроений, и страх перед Наполеоном вскоре сменился страхом перед собственным окружением. Фридрих Вильгельм затеял тайные переговоры с Россией и Австрией, и в конце концов Пруссия открыто восстала. Йорк, решение которого разожгло огонь освободительной войны и который отлично показал себя в дальнейшей борьбе с французами, стал национальным героем. О Дибиче этого не скажешь. Его имя известно сегодня разве что профессионалам, единственная в России статуя полководца находится среди прочих на памятнике Тысячелетие России в Новгороде. Сольного монумента Иван Иванович до сих пор не удостоился, хотя, на наш взгляд, и заслужил его. Где увековечить его память? Конечно, учитывая последующие заслуги полководца, подойдет любой город Краснодарского края на Черном море. Но и в Советске, и в Калининграде было бы неплохо вспомнить о генерале Дибиче, сделавшем Тильзитское ожидание герцога Тарентского совершенно напрасным.

Впрочем, победа Ивана Ивановича выходила далеко за рамки обессиливания 10-го корпуса: это был удар по всей Великой армии, точнее, по тому, что от нее оставалось. Наполеон уже умчался во Францию, оставив во главе войск маршала Иоахима Мюрата, короля Неаполитанского, который рассчитывал удержать оборону по линии Немана. Однако без прусского вспомогательного корпуса остановить продвижение русских было малореально.

Надо сказать, что настроение французского маршалитета вообще оставляло желать лучшего. Самые прославленные сподвижники Бонапарта натурально переживали моральный надлом. Неудивительно, учитывая в каком состоянии некоторые из них добрались до Восточной Пруссии. 15 декабря в трактир Гумбиннена, ныне Гусева, зашел грязный, оборванный француз и нетвердой походкой подошел к столу, где обедали наполеоновские офицеры. Подумав, что опустившийся бродяга будет клянчить еду, они хотели вышвырнуть его вон, но тут человек закричал: «Генерал Дюма, вы меня не узнаете?.. Я арьергард Великой армии, маршал Ней».

Луи Даву не пришлось бродить по зимним лесам, прорываясь к своим, но он тоже был глубоко удручен ужасным для французов итогом кампании. В горячке бегства из России он бросил даже свой маршальский жезл, позже попавший в экспозицию Государственного исторического музея в Москве. Даву раздражало командование нелюбимого им Мюрата, который действительно чувствовал себя крайне неуверенно в роли военного вождя. На всю эту напряженность и наложилось шокирующее известие о Тауроггенской конвенции. На военном совете в Гумбиннене произошел эмоциональный взрыв: Даву обозвал Мюрата клоуном от кавалерии, тот тоже не остался в долгу. Все закончилось тем, что король Неаполитанский отдал приказ уходить на Вислу, передал командование Евгению Богарне и, покинув Кенигсберг, двинулся в Италию, давая таким образом понять, что дальнейшие боевые действия его совершенно не касаются. Могущество французов зримо таяло.

На фоне