ли, что вот она, круглая дата, а человек не дотягивает год?.. Все такая ложь – цифры… Слова еще большая ложь, но цифры – просто нелепость. Считаем десятками. Рисуем ноли…

За отцом смотрели внучка с мужем и внук – дети сводной сестры, дочери от первого брака, уже покойной. Они ездили из райцентра, А. В. из Москвы не ездил. Он едва успел на похороны, потому что сообщили ему в последний момент, и сразу же надо было что-то решать с домом, который никому оказался не нужен. Дела вызвали А. В. в Москву на другой же день, а дом оставался.

Фотоархив на виду, пыльно переливается целлофан. Улица, ведущая к башне.

– Дом продашь?

– Он мне нужен.

– Что за башня?

– Водонапорная.

После похорон матери. Саша у окна. Мишкина мать принесла обед, остывает. К калитке идет мужчина. Это отец.

Вниз пролистываю два пустых полотна-страницы. Очевидно, текст был и стерт.

– Ты ведь туда поедешь?

– Надо бы.

– Возьми и меня. Хочу посмотреть твой дом. Деревню.

– Вот моя деревня, вот мой дом родной. Хорошо. Ты бы видела, – он попробовал засмеяться и говорить сквозь смех, – как у местных физиономии вытянулись, когда я на своих двоих и подпираю плечом гроб!.. Ой, умора… Один Мишка знал. Раньше он наезжал в Москву регулярно и останавливался у меня. Теперь сдал… Но как шесть лет назад закодировался, так держится. Он ведь все живет в восточной половине. Из-за него во многом и не продаю. Чтобы ему на старости лет не притираться к чужим людям.

Строго говоря, деревня при нем жила в названии станции, в деревне жил город или деревня – в городе. После того как деревня стала частью материка, до нее дотянулся посад, и живущие между платформой и первыми каменными домами люди как бы продолжали жизнь деревни, живя своей жизнью. Но грань между деревней и посадом с такими же деревенскими владениями не то чтобы стиралась, а затиралась новыми, послевоенными днями, и мать А. В., родившаяся на острове, вышла замуж туда, где для нее в детстве был город. И устроилась воспитательницей в единственный городской детсад.

В ею сколоченных ящиках под кустами смородины жили куры, огурцы росли на нескольких грядках, на одной – картошка. Мать Миши Слепакова сортировала пух-перо для подушек и матрасов, которые набивались в соседнем цехе, там работали еще несколько чьих-то – кого-то из класса – матерей. Отца у Миши не было. Мишина мать не держала ни огород, ни живность, но мать А. В. все делила пополам, признавая за «городской» ее право на беспомощность и безземельность. В саду с Мишкиной стороны дома росли вишни и яблони, никогда не плодоносившие, сколько отец А. В. с Мишкой их ни окапывали.

За окном проехал навстречу вагону щит с названием платформы – Васильевка. Я спросила: а как же остров? После войны, когда здесь сделали станцию, то ли по рассеянности, то ли нарочно, чтобы не ломать голову, переименовали.

Был остров, стал материк, стал город. Острова нет, город спускается к реке. Но суда проходят по Волге мимо, здесь не швартуются, город без пароходной пристани. Странно, Волга, и она отдала свой остров, и место стало потайным – на самой непотайной реке. Река – Волга, дерево – береза, береза стоит позади платформы и означает, что можно повернуть налево в город и направо к реке, но никуда не указывает. Деревня прямо, сводя город и реку. Оттуда, из вечера, из вчера, лает собака. Мы идем прямо, улица врастает в вечер. Капли вминаются в дорогу под ноги, распускаются, песок темнеет все круче. Справа берег. Несут лодку, высоко подняв над головами. Они идут от реки, трое парней, переходят дорогу, мы поворачиваем за ними влево, в переулок, куда солнце, истекая, отвело свет. Проулок, но не видно домов. Ветлы, вперед и назад прогнутая изгородь. Лягушка вминается и скачком исчезает, запекшаяся спинка. Красные стриженые затылки, красный воск ветлы. Оврагом становится проулок, как дождь стал огнем. Красная искра в листве кустов, лопочет в них капля. За оврагом вдалеке – башня, посад. Перед оврагом они сворачивают еще раз влево, куда вроде бы не пройдешь, но они проникают туда, словно в узкое ущелье, и бока лодки трутся, но не трещат об иву и рябину. В овраге накрывает свет. Дождь тушит огневую зелень и бросает нас, когда поднимаемся по склону. Башня ушла из виду, но снова входит в вид, входит, отделяясь от башни, как складной ножик, колокольня на горизонте.

Тянулись пока будто бы на голову разбитые новые постройки, новые, но уже с рождения старые, какие-то кирпичные лабазы, кирпичом обложенные деревенские дома, голый брезент в стенах. Дорога теперь совсем плоская, но не песчаная, никакая, подсовывающая камни для преткновения, обломки шифера, толя. Башня близилась, и вот первые дощатые, тощие, но живые – мосла перекошенных и таких длинных, что как будто петляющих сеней. Тяни-Толкай, а не дом: растянут, как гармонь, пристройками. А. В., заметив, как мой взгляд ползет вместе с домом, «прочитывает» мысль, которой нет.

– Не похож, – усмехается, – не бойся!

И дальше на обе стороны уже только выставка наличников, белого рубленого узора, а иногда не выделенного, не выпяченного, под бурый цвет ветхой добротности и кружева, и солнца, и звезды, и вечная тень, и самая хрупкая, топорная печаль.

– Смотри, все как будто одно и то же, но не повторяется, – сказала я. – Почему?

– Потому что каждый дом говорит: вот, – ответил А. В.

Там где дома стелились в один этаж, они были розовые, вишневые, голубцовые и зеленковые, там где на каменном первом стоял второй, второй этот бывал сурово-некрашеный, бывал и бревенчатый.

Дом двухэтажный, темно-зеленый, деревянный, но городской, с двумя входами – без крылечек, зато козырек и перильца – для двух квартиросъемщиков. Не скажешь «барачного типа» из-за этих козырьков и перилец, из-за этого цвета ряски, темного до глубины неизреченной, и еще из-за эркера над одним входом. Эркер был не круглый (дерево же) и не просто квадратный, а четырехгранный, словно обструган, он видел над козырьком, точно вынесенная шахта лифта.

А. В. взошел под козырек, щелкнул выключателем, и от козырька вниз на него затеплился свет, и стало ясно, ясно, что вечер. А. В. попытался согнуть колено, нетерпеливо рукой подозвал меня и пальцем указал на порог:

– Ключи. Мишка оставил.

Я подняла связку. В ламповом свете будто еще шершавее дерево и тряпичный половик.

В узких сенях электричество не горело. Дверь не обита черной кожей на вате, как в деревенских домах