Особняк очень подходил под нужды Клуба. Не уверена, что там удобно было жить, хотя в самом начале 20-х в течение нескольких лет там обитала одна беднота, ей, собственно, помещение и передали. Хотя название «беднота» какое-то противное и обидное, похожее на «голь перекатную». Беднота жила семьями в 10–12-метровых комнатках, где вместо стен была фанера. Готовили на керосинках в коридоре, а в туалет ходили в подвал (пока ребенка доведешь, он или расхочет, или описается – дети, беднота, что с них взять). Неуютное помещение, на мой взгляд, плохо для спокойной частной жизни предназначенное. Я, во всяком случае, там терялась. Жилые комнаты хозяев были наверху – его, ее, детские, соединенные галереей с видом на Дубовый зал и с одним маленьким балкончиком на один стул, где можно было сесть, как на носу корабля, и смотреть вниз на людское море обслуги – руководить. Неуютно я себя там чувствовала, что-то вечно мешало расслабиться и вздохнуть. И когда еще девочкой бегала по всем закоулкам, приходя на детские утренники, да и позже, когда заявлялась с родителями в ресторан и садилась вроде спокойно за любимый столик под самым окном, а нет-нет, да и косилась наверх, на галерею и балкончик тот странный на одну попу. Зачем это? Не тепло мне там, не могу это объяснить, что-то отводит меня от этой мрачной и торжественной залы, где столько уже сижено-съедено-выпито. Необъяснимо. Другое дело – Пестрый зал, где на стенках веселые надписи, рисунки, карикатуры и автографы, совсем другой суматошно-пьяно-молодой дух. И отцовы там слова: «Если тебе надоел ЦДЛ, значит, и ты ему надоел». Так и бывало, надоедало.

Ну а тогда в бывших комнатах Олсуфьевских отпрысков наверху и в комнатах нянь устроили кабинеты и приемные, в каминном зале теперь чинно сел сам Алексей Максимыч. Надо было, конечно, кое-что переделать и прибраться, а то предыдущие рабоче-крестьянские хозяева не сильно беспокоились о сохранности буржуйских красот. Освещение в большом Дубовом зале было нижним, торшеры по углам, сплошные свечи да бра, поэтому резного, удивительной красоты потолка на четырнадцатиметровой высоте видно совершенно не было, сплошная темень, как южное ночное небо. Видимо, Горький обмолвился в Кремле про эту незадачу, и тотчас по его велению, по сталинскому хотению привезли на огромном грузовике люстру необъятных размеров. Такие огромные ваяли в то время только и специально для метрополитена – однотипные, могучие, многоэтажные, неподъемные, подавляющие своим строгим хрустальным великолепием. Ее взвесили, чтобы разработать систему крепления – 980 килограммов, почти тонна. Поди придумай крепеж! В комнате для прислуги над Дубовым залом прорубили дыру насквозь и установили мощную лебедку, к которой люстру эту и приделали намертво, сто раз проверив, чтобы такая махина не рухнула вниз. Опускать ее можно было только вручную, и ключ от лебедки отдали Ароше – ему доверяли безоговорочно. Хотя на самом деле боялись не того, что царев подарок убьет пару писателей, а что соскочит с крюка, порвет страховочные тросы и разобьется вдребезги, а это же подарок от Сталина, от Иосифа нашего Виссарионовича. Поэтому пыхтели, старались, продумывали. Наконец, повесили. Теперь большой Дубовый зал – красавец! – в темных благородных мореных панелях, с шикарной лестницей и резными сандаловыми колоннами заиграл. На сандаловых колоннах, привезенных аж из Индии, были вырезаны барельефы супругов Олсуфьевых, последних владельцев дома, которые, конечно, ничего общего с писателями не имели и с укоризной глядели своими деревянными немигающими глазами на то, что происходит в их родовом гнезде. То негласно присутствовали на шумном собрании писательском, то на пьяном юбилее, а уж когда кто помирал, то того и провожали в последний путь.

Лицо графини Олсуфьевой на сандаловой колонне в Большом зале ресторана ЦДЛ

Сталинский подарок Максиму Горькому и Клубу писателей – люстра весом почти в тонну

Вот девчонки и повадились бегать к маме Лизе, которая их баловала чистенькими объедками с писательского стола. Часто и шныряли они потом по коридорам да переходам ЦДЛ, растворяясь среди обслуги, писательского люда, да и просто люда. Однажды за беготней не заметили, как влетели в Дубовый зал, где готовили к прощанию какого-то покойника. Люди, хлопотавшие вокруг гроба, девчонок не заметили, весь зал был в огромных траурных венках, и девочки спрятались за одним из них. Кто лежал в гробу – видно почти не было, торчал только острый восковой нос. Люди суетились, что делали – непонятно. Один дяденька не отходил от лица, что-то прикладывал, подкрашивал кисточкой. Девчонки то и дело в недоумении переглядывались: покойника они видели впервые в жизни. Потом попривыкли, заскучали и стали читать, что было написано на черных лентах траурных венков: «Писателю Островскому от Правления Союза советских писателей», «Великому Николаю Островскому от Ромена Роллана», «Николаю Островскому от жителей Сочи». Все было понятно, кроме венка от сочинцев: при чем тут они, жители эти, какое имеют отношение к московскому писателю? Просидели еще так девчонки под венком, посмотрели на отнюдь не детские картины, но скоро распахнулись дубовые двери, и стал заходить народ. Под шумок и вышли.

Хоронили в Дубовом зале часто. Писатель пошел слабый, болезненный, испуганный, старинное зеркало при входе завешивали часто. Обстановка на прощании всегда была торжественная, пахло цветами и еще чем-то сладковатым, от чего у девчонок немного щипало в носу. Они всегда жались к оркестру, который отбивал все посторонние запахи самогонным, и обожали момент, когда кто-то важный давал незаметный сигнал и … Па-баммм! – ударяли в литавры, и начинался траурный марш. Процессия чинно выходила из зала вслед за немного спотыкающимися лабухами, и все затихало. Сразу откуда-то возникала Зизишина мама с другими уборщицами, и начиналось всеобщее и шумное возвращение к жизни: раскрывались все двери, чтобы выветрить дух смерти, снималась траурная пелена с зеркал, подметались остатки растоптанных цветов, и снова вносились и расставлялись столы и стулья, чтобы подготовить зал к принятию живых писателей, которые вечно хотели есть. Ничего грустного девчонки в похоронах не видели, для них это стало чуть ли не будничным занятием – ну и что, подумаешь! Они провожали тех, кого совсем или почти не знали, никогда и слезинки не уронили и удивлялись, если кто-то горько плакал у гроба.

И если на прощания с советскими классиками их никто не звал, то были и прекрасные официальные праздники специально для детей, на которые их непременно приглашали, а как же – дети работников Союза писателей! Самым главным детским праздником был, конечно же, Новый год. Его стали отмечать года с 1934–1935-го, до этого как-то в советской стране обходились без зимних застолий. Потом Сталин разрешил: надо же было начинать считать пятилетки, торжественно отделять один прожитый год от другого, и потом, почему бы не добавить строителям коммунизма один совсем безвредный повод собраться всей дружной семьей и выпить за правильный курс партии с надеждой на будущее? Ведь жить стало лучше, жить стало веселей! И теперь в конце декабря девчонки стерегли у входа в ЦДЛ на Поварской, когда, наконец, привезут огромную замороженную елку. Ее доставляли обычно на подводах, а иногда и на грузовиках, и с трудом сгружали у заснеженных ступенек. Потом работники протискивали ее через распахнутые двери, а дальше втаскивали по закругленной лестнице в Дубовый зал. Но в Дубовом зале елка совсем и не казалась огромной: ее гордая верхушка лишь слегка касалась балкона второго этажа. Девчонкам разрешали присутствовать на ее торжественном установлении и поэтапном украшении, а дело это было вполне ответственным. У них наготове была маленькая книжица Наркомпроса, в которой было подробно описано, какие игрушки и в каком порядке следует вешать на советскую елку – не абы как. Они забирались на второй этаж вместе с дядей Арошей (который и за елку отвечал тоже – хозяйственник же) и с восторгом наблюдали за священнодействием. К елочной верхушке прикрепляли для страховки веревку, и кто-нибудь из рабочих привязывал ее конец к перилам, но делал это в высшей степени незаметно и аккуратно, чтобы она не мешала установлению на самой макушке большой красной пятиконечной звезды.