Когда она, взмокшая, замерзшая до костей, смогла сесть и отереть лицо подолом, волчицы на берегу уже не было. Черной кровавой полосой, в конце которой лежал бездыханный одинец, матерая обильно пометила свой победный уход.

* * *

Олени ускакали. Не имело смысла их искать. Олджуна надеялась, что животные освободились от пут, ноги их были связаны слабо. Она кинула вьючные сумы и вещи. Приторочила к скатке медвежьей шкуры мешок с юколой, бурдюк с водой, котелок, кое-как взвалила на плечи и пошла.

Женщина шла безоглядно и молча. Размыкала уста только для еды, спать ложилась в глубоких сумерках и огонь разводила нечасто. Олджуна больше никого не боялась, а о Мохолуо забыла. В тайге было спокойно и почти по-летнему тепло.

Однажды утром она увидела орланов. Пернатая чета поправляла свежими ветками старое гнездо. Значит, некоторые птицы решили вернуться в родные края. «Чуют, что Великий лес не умрет», – радовалась Олджуна. Потом издалека заметила движение светлых пятен на сухом пригорке в озерной пойме и подобралась ближе. Спряталась в камышах, затаив дыхание, и от ослепительной красоты представшего зрелища стиснулось сердце. Пять журавлей – священные стерхи – кружились перед тремя подругами в весеннем танце. Легкие, тонконогие и голенастые, взмывали вверх, обнимали небо лилейно-белыми крыльями и опускались, как громадные снежные хлопья. Кивали женам остроклювыми головами, приседали, поворачивались волнисто и гибко, – не птицы, а пушистые лозы в Месяце, ломающем льды. Вили-плели тонкий узор самого прекрасного из всех танцев на Орто, взмахивая то одним, то другим крылом…

Ах, как же все это было! С чарующей нежностью и отчаянием – любуйся же мной, весна любви, меня, меня выбери!..

Олджуна не шевелилась, а внутри ее жил колдовской танец. Он пленял и завораживал, он владел ею, кружил голову и смущал душу. Говорят, тех, кто увидит танцующих стерхов, ждет счастье…

Женщина не стронулась с места, пока журавли не улетели. Тело затекло и онемело, но не озябло нисколько. Взволнованная и разгоряченная, Олджуна думала: птичья богиня, если есть такая, послала со стерхами знак, что она прощена. Пусть в душе остался саднящий рубец вины, но обида птиц затянулась. Они ее отпустили.

Торбаза скоро порвались в клочья. Олджуна разрезала пополам мешок из-под юколы и смастерила подобие обуви. Вложила мягкие ягельные стельки, смазала растресканные пятки свежей лиственничной смолой и пошла дальше. Каменный Палец еще не показался, но добралась до знакомых гор. Теперь ночевала в пещерах и каменных щелях кряжей. Найдя рыхлую белую глину с растительным вкусом, накопала полный котелок. Ела на ходу и мысленно разговаривала с крохотной человечьей завязью в своем лоне: «Не забирай мои зубы, малыш. Эта глина укрепит твой остов и спинную веху. Когда ты родишься, с нее взвеются к небу твои солнечные поводья…»

Поздней ночью приплелась Олджуна к озеру Аймачному. Добрела до гряды утесов, закрывающих Элен до самой реки, и увидела, что проход в долину замкнула глухая каменная стена. Возле железных ворот стояла вооруженная стража.

Путница села на землю и сокрушенно вздохнула. Мысли от изнеможения еле ворочались в мозгу… Что же делать? Постучишь – начнут допрашивать, откуда-зачем явилась, вспомнят о злом духе Йор. Если в охране чужие, вовсе не уболтаешь, не пустят без разрешения багалыка.

Кое-где на вершинах курился слабый дымок. Знать, и в горах сторожевые посты. Придется идти окольной тропой, о которой никто не знает. Никто, кроме Олджуны. Она-то еще в девчонках все утесы-ущелья здесь излазила. Может, горы и меняются во множестве множеств весен, но не за человеческий срок, а тем более не за то время, что довелось Олджуне прожить на свете. Оставив у подножия бурдюк с котелком, она взяла только шкуру.

Пока забиралась по отвесной скале, нащупывая босыми ногами подзабытые впадины, в кровь ободрала кожу рук и коленей об острые выступы. Потом пласталась-ползла над пропастью по узкому козырьку. Прижатый к камню затылок вспоминал каждую зазубрину, а зубы изо всех сил сжимали ремень медвежьей скатки. Шкура толстая, мех пышный, не смотри, что весенний… Олджуна завернулась в нее на макушке утеса, стянулась ремнями и ухнула вниз в туче пыли и сыпуна! Повезло сверзиться в густые кусты… ох! Живая!

Пошевелилась – вроде цела. Правда, правой ноге отчего-то мокро и горячо. Неужто не выдюжил плод, ринулся из Олджуны?..

Выяснилось, что нижний край шкуры при падении задрался и режущая кромка каменного зубца рассекла икру. А рана словно ждала, когда женщина освободит ремни. Лишь развязала их, боль взорвалась кромешная.

Олджуна не посмела стенать. Была благодарна Дилге и за то, что усиленный дозор в долине не услыхал подозрительного шума. Что – боль! Стерпишь, и успокоится. Прижала руки к груди, зажмурилась, не думая ни о чем. Стерпела.

В ноге понятия нет, но понемногу утихла без внимания. А скоро Олджуна совсем о ней забыла. Лежала и чувствовала, как тянутся друг к другу, соединяясь, две разорванные половинки ее сердца. Всем телом льнула к груди Элен, плача и целуя драгоценную землю:

– Моя, моя… Моя!..

И не было в этом коротком хозяйском слове тяги к власти, желания брать и иметь, а было только счастье.

Вокруг луны серебрились круги расплывчатого сияния. Болот седлал коня, собираясь в ночной дозор. Раньше бы порадовался светлой ночи, а тут подумал: «Пусть эта красивая луна навеет спокойный сон Илинэ… Если она жива». Бремя ее возможной смерти, как часто бывало теперь, сдавило грудь – тяжкое, точно каменная плита.

Матушка говорила, будто бы предводитель шаманов объявил, что девушка жива. Болот верил и не верил, из противоречивых чувств пугаясь того и другого. Затеплившейся надеждой боялся навредить жизни Илинэ. Чтобы не сглазить, отгонял мысли о ней. По крайней мере, пока глаза не перестанут везде ее искать.

Сегодня выпало стеречь северную часть Элен с Чиргэлом и Чэбдиком. Договорился встретиться с близнецами после первого круга.

Серый конек ступал спокойно и мягко. Весенний ветер приятно обдувал свежий шрам-молнию на щеке. Посвящение в ботуры было единственным радостным происшествием за последнее время. Болот думал о нем, чутко озирая спящую долину.

Испытания огнем, водой и воздухом, то есть высотой, без особых перемен повторялись каждое Посвящение. Секрета из них не делали. Все желающие ходили смотреть на показательные стрельбища, хапсагай и бои с разного рода оружием. Болот, как начал себя понимать, ни одного зрелища не пропустил.

Нынче тоже ничего необычного не происходило. Кроме того, что в этот раз он находился не в толпе зрителей, а среди испытуемых. Болот сильно волновался, хотя знал: в войске Модун его умений никто не превзойдет. Не потому, конечно, что сам такой молодец. Просто с ним-то матушка занималась с малых весен.

Отрядники гоняли парней в натазниках, с повязками на глазах, между вонзенными в землю мечами. Болот пришел первым и даже не оцарапался. Вслепую рубили мечом по расставленным целям – опять первый, из всех ударов ни одного лишнего. Ему ли тут плошать, слово «цель» было ключевым в их с матушкой ежевечерней молитве.