В логове все еще пахло щенячьей мочой и тонко, неуловимо – матерым. Глубоко вдыхая, волчица перевернула лапой гнилую подстилку. Тоскующее сердце разрывалось между двумя желаниями – остаться здесь на всю ночь и взойти на гору, ближе к луне. Волчица выбрала третье: забралась на верхний сук выворотня, что возвышался над логовом. Страстная песнь, щекоча горло, стремилась из нее к небу.

Она завыла сильным утробным голосом с бегучими, как волны на речных порогах, перекатами. Печальная песнь была о последнем выводке, чей душистый запах разбудил невнятную нежность, о погибшем муже, его суровой ласке и танце вдвоем.

Когда песнь завершилась, волчица беспокойно вгляделась в ночь. Ей померещилось, что, пока она пела, в кустах мелькнул и пропал матерый. Время стремительно возвращалось вспять. Снова и снова, как уже было прежде, чудилось: стоит уйти, и он, раненный, приползет к осиротелому логову.

Она подождала. Но не ветер, в безжалостном легкомыслии шевельнувший кусты, не бурундук, рыскающий в них, убедили ее в том, что мужа нет поблизости. Словно колючей веткой хлестнуло по носу – так больно и памятно ударил страшный дух. Волчица спрыгнула с выворотня, в три скачка одолела островок и поскакала к лугу, откуда исходил ненавистный запах. Как она, размякшая от встречи с родными местами, не заметила его раньше, столь густой и шибающий в нос?

Волчица не разбиралась во внешнем виде следов. Не могла судить о том, глубокие они или мелкие. Она чуяла их изнутри. О весе животного, росте, силе и даже нраве рассказывала его запашистая воздушная душа. Но эти крупные смердящие следы вызвали в туговатом зверином разуме мысли о невероятной величине их хозяина.

Принюхиваясь внимательно и осторожно, волчица обошла луг. Влажная земля сохранила запах в отпечатках как нельзя лучше. От них гнетуще разило опасностью и гибелью. Шкура с темной полосой вздыбилась на загривке волчицы, из груди поднялась рокочущая ярость. Она пошла по следу. Время кувыркнулось назад и смешалось с воспоминаниями. Они выступали из тумана забвения все четче и четче.

Если она нагонит ужасного зверя, то увидит матерого, нацепленного на колья его свирепых рогов. Мужа, истекающего кровью, но еще живого… Она не знала, что станет с нею и матерым потом, да и не думала об этом. Желание увидеть его было больше страха и смерти.

Волчица шла долго. Рык сердечной боли и гнева клокотал у нее в груди. Казалось, мерзкий запах могильного праха въелся в весенний воздух угрозой распада и тлена. Запах, чуждый любому, кроме падальщиков, живому существу.

Преследовательница резко застопорилась на повороте тропы. Любопытный ветер, глупо несшийся вместе с нею вперед, мог известить пагубного зверя об ее приходе еще до появления. Она сообразила, что настигнет пряморогого, едва завернет за тропу и прошмыгнет под черной подвижной тенью, повисшей с холма. Помедлив, решила обойти холм против предательского ветра.

Лапы ступали привычно упруго, бесшумно, но волчицу обуревало злобное исступление. Оно спалило в ее сердце остатки боязни. Шерсть встала дыбом по всей спине, грудь расперло ненавистью, горячей и острой, как внезапно выпростанный из плоти незримый клык. Волчица сходила с ума. Она воображала себя молодой. Высохшие сосцы вспухли, наполняясь несуществующим молоком. Мать собиралась вернуться к логову, к своим малышам. Найдя матерого, она хотела унести детей подальше от болота, от страшного места, где землю топчет копытами ходячая смерть. Только бы муж был жив.

Огромный, как второй холм у холма, лось не заметил волчицы, представшей в лунном свете у края тропы. Он был занят: разрывал копытом груду сопрелых листьев, под которым обнажился вмерзший в землю труп зайца. Наклониться к нему мордой мешали рога. Они тщетно вонзались в заячьи ребра. Зверь пытался поддеть их и подбросить, но кверху летели только листья.

Волчица не удивилась, что лесной бык позарился на закоснелую падаль. Эта тварь и не таким способна была удивить. Сжатое волчье горло исторгло короткий рык, похожий на глухое рыдание. Жена не увидела мужа. Ни живого, ни мертвого. Будто в призрачную скалу врезалась она с разбегу, и вспарывающее душу время вернулось к ней беспощадной явью и страхом.

Лось ничего не услышал! Стоя боком к волчице, он как раз тоже взрычал, гневаясь на неподатливый заячий труп. Под нижней губой сердито топорщилась лохматая борода. Она спускалась почти до основания ног. Темно-бурая, не успевшая отлинять шерсть клоками свисала с брюха.

На волчицу мгновенно обрушилось жестокое разочарование: нет, не за тем она явилась сюда, чтобы поквитаться с виновником своих бед! Да это и невозможно. Великан мигом насадит ее на чудовищные рога. Утащит во мрак, в беспроглядный ужас, как матерого когда-то.

Долина звала не на мщение за погибшего мужа, не ради болезненно всколыхнутых в волчице материнских чувств. Она звала на помощь! Запах противоестественно мертвенной жизни – вот что привлекло волчицу к пряморогому лосю. Так пахло то жуткое, что затаилось в северо-восточной стороне, чье смертоносное дыхание медленно убивало Великий лес.

В смятенную голову волчицы хлынули другие воспоминания. В рассеянном тумане памяти возникли ущербные следы одинокого волка. Следы кисло пахли голодом и недугом. Сам одинец, старый и тощий, из последних сил хромал по мерзлой реке с безумной мечтою о тучных быках… Двуногая самка, объятая волнами жаркого страха, стояла на водопойной тропе… В волчице всколыхнулось и окрепло горячее чувство родства – любовь к долине, общая с двуногой и со многими существами на этой земле. Любовь, что щемила сердце и останавливала его живой бег от одной только мысли о том, что светлое дыхание долины может угаснуть.

За ветер волчица не беспокоилась. Теперь он был за нее. Но хищный лось повернул голову… Волчица присела на хвост и прижала уши к затылку.

О, чудо – бык все так же ее не видел! Ему наконец удалось выдернуть из земли вожделенный труп. Подхватив мощи зайца на рога, зверь двинулся в обратную сторону. Шел напролом, пренебрегая тропой. Сломанные кусты с треском валились под его копытами. Походя, лось пучками выдергивал сочные лозы – растительную приправу к своей основной мясной пище.

С великим облегчением волчица побежала назад. Тонкий хруст ветки под ее лапой привлек внимание пряморогого. Он оглянулся. Быстрый взор маленьких лютых глаз застал мелькнувшую за поворотом тропы серую спину, украшенную темным ремнем. Миг – и она исчезла. Зверь равнодушно переступил копытами. Что ему было до волчицы! На рогах его покачивался влажно пахнущий терпкой гнилью труп зайца. Кроме того, лось только что почуял след юной косули, мясо которой куда нежнее жилистого волчьего.

* * *

На одном олене Олджуна ехала охлябь, другой тащил вьюк и медвежью шкуру. В нее женщина заворачивалась на ночь. Теперь стреноженные ветвисторогие паслись на берегу опрятного озерка. Олджуна выбирала небольшие водоемы. Такие, в которых не поместилась бы Мохолуо.

Вокруг клубился продернутый золотыми нитями вечерний свет. Легкий озерный ветер, что приветливее и мягче речного, ласкал щеки прохладными пальцами. Подняв зажмуренное лицо к солнцу, женщина вдыхала летучие запахи весны и жизни. Горьковатый аромат листвы боярышника, слабо отдающего рыбной свежестью, земляники – заячьего лакомства… Запах дыма, похлебки и веток можжевельника. Места своих ночлегов Олджуна всегда очищала дымком священных растений.