Музыка замолчала. Все сразу собрались в круг. Жених с невестой встали из-за стола и вошли в этот круг. Они друг на друга не смотрели. Барабаны снова ударили. Дядя прыгнул и пошел по кругу, прижав одну руку к груди, а другую вытянув. Невеста побежала за ним. Было не видно, как танцуют ее ноги — все закрывало широкое платье. Она плавно шевелила руками, а дядя ходил и прыгал, красный, как индюк. Все бросали в них бумажные деньги, хлопали, кричали. Потом музыка замолчала, и жених с невестой ушли в дом.

Уже потемнело, во дворе зажгли электрическую лампу. Салиха подмела веником деньги, собрала их на поднос и отнесла бабушке. Все снова стали танцевать, мы с Айкой побежали в дом, чтобы узнать, сколько денег Салиха собрала. Мы быстро взлетели по лестнице на второй этаж и увидели бабушку, которая стояла возле дядиной комнаты, приложив к двери ухо. Она быстро подлетела к нам, цыкнула и небольно толкнула меня в спину. Пришлось спускаться вниз. Внизу Салиха считала деньги. Я подошла к ней.

— Тихо, — сказала она. — Не шумите.

— А что там бабушка подслушивает? — спросила я.

— Ва-ба-бай, — ответила Салиха и шлепнула меня по руке. — Тебе не стыдно такие вещи говорить? Идите отсюда.

Спустилась бабушка, села рядом с Салихой и начала сопеть. Они все время молчали, как будто чего-то ждали. С улицы приходила громкая музыка. Бабушка сидела, выставив из платка ухо. Она не шевелилась, и когда мы с Айкой смеялись, трясла пальцем у моего носа.

Мы услышали, как дверь на втором этаже открылась. Бабушка вскочила и как пуля полетела наверх. Она вернулась через секунду, вся красная и довольная.

— Все нормально! — сказала она Салихе и побежала на улицу.

Музыка замолчала, раздались выстрелы из ружья. Мужчины кричали, всем было весело.

— Что нормально? — спросила я у Салихи.

— Много будешь знать, скоро состаришься, — ответила она.

Я никогда еще не веселилась так, как в тот день. Только когда гости начали расходиться, а женщины убирать со стола, я вспомнила, что сегодня еще не видела маму. Я побежала в нашу комнату, ее там не было. Я нашла ее в комнате бабушки. Она лежала на кровати спиной к двери.

— Мама! — крикнула я.

Она повернулась ко мне.

— Принеси мне пить, — попросила она.

Я принесла ей воды и снова убежала веселиться.

* * *

Моя тетрадь, только тебе я могу рассказать, как ненавижу себя теперь. Я никогда не буду себя любить, я это знаю. Я никогда не буду просить у Аллаха ничего хорошего для себя, потому что я недостойна. Я веселилась и танцевала, когда мама лежала одна на кровати и хотела пить. Я забыла про нее. Я ела и пила, сколько хотела, а маме некого было попросить принести ей воды. Все забыли про нее. Почему я понимаю только сейчас, как это было с моей стороны плохо? Почему я не подумала о маме даже тогда, когда увидела ее лежащей на кровати? Почему я за весь день не вспомнила о ней? А она лежала там, совсем одна, и, наверное, плакала и просила пить, только никто ее не слышал. Я никогда себя не прощу!

Я пишу эти строчки, закрываю глаза и спрашиваю себя — почему наша жизнь такая, что в ней ничего нельзя исправить? Сейчас я бы не оставила ее одну, я бы сидела рядом с ней на кровати, я бы не обращала внимания на музыку и веселье. Пусть смеются и танцуют, мне не нужна эта свадьба! Мне никто не нужен, кроме мамы! Прошло шесть лет, но наша жизнь такая, что в ней ничего нельзя исправить, даже если очень этого хочешь. Я ненавижу бабушку и Салиху за то, что они забыли про маму. Я ненавижу дедушку и дядю за то, что они веселились, когда маме было плохо. Но больше всех я ненавижу себя. Моя душа не то что открыта для плохого — дверь моей души для плохого никогда не закрывается.

На следующий день свадьба продолжилась, и всем снова было не до мамы. Надира утром вышла из комнаты в красной шифоновой юбке и красной шелковой кофте. Она начала помогать бабушке. Дядю я весь день не видела, он куда-то ушел. Я встретила его только утром, и он был такого же цвета, как Надирина одежда.

К нам приходили гости из других сел — те, кто не успел поздравить нас вчера. Они шумно целовались с бабушкой, Надирой и Салихой. Садились вокруг клеенки, на которой лежали, привезенные ими торты «Каприз» и «Наполеон», печенье, конфеты. Я ела, пока могла, потом места в животе не осталось, и я просто смотрела на сладости, чтобы их запомнить. Когда свадьба закончится, их больше уже не будет.

— Вы видели вчера, как Зумкина дочь глазки парням строила? — спросила Салиха.

— А какая она накрашенная была, — сказала другая соседка.

— Куда родители смотрят, — закачала головой бабушка.

Когда я слушала их сплетни и закрывала глаза, мне в темноте представлялись четки. Как будто бусинки — это сплетни. Бабушка с соседками перебирают их одну за другой, без остановки. И все их сплетни одинаковые. Уже неинтересно слушать, честное слово.

Я отнесла маме кусок «Каприза».

— Хадижа… — сказала она.

— Мама, ешь.

— Я не хочу.

Я потрогала одеяло, под которым она лежала. Боялась, что под ним ничего нет, такой мама стала маленькой. Боялась, что от мамы осталась одна голова.

— Мама… — я погладила ее по лицу. У нее была горячая щека.

— Хадижа… — сказала она, из ее глаз потекли слезы.

— Мама, не плачь, да.

— Я не плачу.

— Мама, пойдем вниз. Там торт, конфеты, гости, невеста, посмотришь, какая у нее красивая юбка — шифоновая.

— Потом пойду, — сказала она. — Я устала.

— Почему ты устала? Ты же ничего не делала.

— Когда вырастешь, узнаешь, — сказала она.

Через окно было слышно, как возле наших ворот остановилась машина. Кто это?! Я побежала вниз. Бабушка уже была во дворе и сделала сладкое лицо. В ворота заехала белая машина. Из нее вышли маленький худой мужчина с лысой головой, молодой парень в белой рубашке и большая толстая женщина с вот такой, как мой палец, цепочкой на шее. Кто это, не поняла я.

Женщина была обута в туфли с золотыми квадратными бляшками спереди. Она поправила шелковый платок, упавший с головы. Аман, сколько у нее было колец на пальцах! Сейчас бабушка умрет от зависти, подумала я.

Бабушка бросилась к этой женщине, прижала ее к себе, пока дедушка здоровался за руку с парнем и мужчиной. Женщина отодвинула бабушку от себя. Но бабушка взяла ее за руку, долго смотрела ей в глаза и плакала. Оказывается, это была ее сестра, мамина тетя.

Женщина зашла в дом, поцеловалась со всеми женщинами. Подошла к Надире и стала смотреть на нее. Надира вся покраснела. Женщина покачала головой.

— Ай, красавица! — сказала она.

— Садись, садись! — бабушка била рукой по подушке рядом с собой. — Давай с дороги перекусим, чай попьем.